Из книги Роберта Кершоу «1941 год глазами немцев»:
«Во время атаки мы наткнулись на легкий русский танк Т-26, мы тут же его щелкнули прямо из 37-миллиметровки. Когда мы стали приближаться, из люка башни высунулся по пояс русский и открыл по нам стрельбу из пистолета. Вскоре выяснилось, что он был без ног, их ему оторвало, когда танк был подбит. И, невзирая на это, он палил по нам из пистолета!» /Артиллерист противотанкового орудия/
«Мы почти не брали пленных, потому что русские всегда дрались до последнего солдата. Они не сдавались. Их закалку с нашей не сравнить…» /Танкист группы армий «Центр»/
После успешного прорыва приграничной обороны, 3-й батальон 18-го пехотного полка группы армий «Центр», насчитывавший 800 человек, был обстрелян подразделением из 5 солдат. «Я не ожидал ничего подобного, – признавался командир батальона майор Нойхоф своему батальонному врачу. – Это же чистейшее самоубийство атаковать силы батальона пятеркой бойцов».
«На Восточном фронте мне повстречались люди, которых можно назвать особой расой. Уже первая атака обернулась сражением не на жизнь, а на смерть». /Танкист 12-й танковой дивизии Ганс Беккер/
«В такое просто не поверишь, пока своими глазами не увидишь. Солдаты Красной Армии, даже заживо сгорая, продолжали стрелять из полыхавших домов». /Офицер 7-й танковой дивизии/
«Качественный уровень советских летчиков куда выше ожидаемого… Ожесточенное сопротивление, его массовый характер не соответствуют нашим первоначальным предположениям» /Генерал-майор Гофман фон Вальдау/
«Никого еще не видел злее этих русских. Настоящие цепные псы! Никогда не знаешь, что от них ожидать. И откуда у них только берутся танки и все остальное?!» /Один из солдат группы армий «Центр»/
«Поведение русских даже в первом бою разительно отличалось от поведения поляков и союзников, потерпевших поражение на Западном фронте. Даже оказавшись в кольце окружения, русские стойко оборонялись». /Генерал Гюнтер Блюментритт, начальник штаба 4-й армии/
71 год назад гитлеровская Германия напала на СССР. Каким оказался наш солдат в глазах врага - солдат немецких? Как выглядело начало войны из чужих окопов? Весьма красноречивые ответы на эти вопросы можно обнаружить в книге, автор которой едва ли может быть обвинен в искажении фактов. Это «1941 год глазами немцев. Березовые кресты вместо железных» английского историка Роберта Кершоу, которая недавно опубликована в России. Книга практически целиком состоит из воспоминаний немецких солдат и офицеров, их писем домой и записей в личных дневниках.
Вспоминает унтер-офицер Гельмут Колаковски: «Поздним вечером наш взвод собрали в сараях и объявили: «Завтра нам предстоит вступить в битву с мировым большевизмом». Лично я был просто поражен, это было как снег на голову, а как же пакт о ненападении между Германией и Россией? Я все время вспоминал тот выпуск «Дойче вохеншау», который видел дома и в котором сообщалось о заключенном договоре. Я не мог и представить, как это мы пойдем войной на Советский Союз». Приказ фюрера вызвал удивление и недоумение рядового состава. «Можно сказать, мы были огорошены услышанным, - признавался Лотар Фромм, офицер-корректировщик. - Мы все, я подчеркиваю это, были изумлены и никак не готовы к подобному». Но недоумение тут же сменилось облегчением избавления от непонятного и томительного ожидания на восточных границах Германии. Опытные солдаты, захватившие уже почти всю Европу, принялись обсуждать, когда закончится кампания против СССР. Слова Бенно Цайзера, тогда еще учившегося на военного водителя, отражают общие настроения: «Все это кончится через каких-нибудь три недели, нам было сказано, другие были осторожнее в прогнозах - они считали, что через 2-3 месяца. Нашелся один, кто считал, что это продлится целый год, но мы его на смех подняли: «А сколько потребовалось, чтобы разделаться с поляками? А с Францией? Ты что, забыл?»
Но не все были столь оптимистичны. Эрих Менде, обер-лейтенант из 8-й силезской пехотной дивизии, вспоминает разговор со своим начальником, состоявшийся в эти последние мирные минуты. «Мой командир был в два раза старше меня, и ему уже приходилось сражаться с русскими под Нарвой в 1917 году, когда он был в звании лейтенанта. «Здесь, на этих бескрайних просторах, мы найдем свою смерть, как Наполеон», - не скрывал он пессимизма... Менде, запомните этот час, он знаменует конец прежней Германии».
В 3 часа 15 минут передовые немецкие части перешли границу СССР. Артиллерист противотанкового орудия Иоганн Данцер вспоминает: «В самый первый день, едва только мы пошли в атаку, как один из наших застрелился из своего же оружия. Зажав винтовку между колен, он вставил ствол в рот и надавил на спуск. Так для него окончилась война и все связанные с ней ужасы».
Захват Брестской крепости был поручен 45-й пехотной дивизии вермахта, насчитывавшей 17 тысяч человек личного состава. Гарнизон крепости - порядка 8 тысяч. В первые часы боя посыпались доклады об успешном продвижении немецких войск и сообщения о захвате мостов и сооружений крепости. В 4 часа 42 минуты «было взято 50 человек пленных, все в одном белье, их война застала в койках». Но уже к 10:50 тон боевых документов изменился: «Бой за овладение крепостью ожесточенный - многочисленные потери». Уже погибло 2 командира батальона, 1 командир роты, командир одного из полков получил серьезное ранение.
«Вскоре, где-то между 5.30 и 7.30 утра, стало окончательно ясно, что русские отчаянно сражаются в тылу наших передовых частей. Их пехота при поддержке 35-40 танков и бронемашин, оказавшихся на территории крепости, образовала несколько очагов обороны. Вражеские снайперы вели прицельный огонь из-за деревьев, с крыш и подвалов, что вызвало большие потери среди офицеров и младших командиров».
«Там, где русских удалось выбить или выкурить, вскоре появлялись новые силы. Они вылезали из подвалов, домов, из канализационных труб и других временных укрытий, вели прицельный огонь, и наши потери непрерывно росли».
Сводка Верховного командования вермахта (ОКВ) за 22 июня сообщала: «Создается впечатление, что противник после первоначального замешательства начинает оказывать все более упорное сопротивление». С этим согласен и начальник штаба ОКВ Гальдер: «После первоначального «столбняка», вызванного внезапностью нападения, противник перешел к активным действиям».
Для солдат 45-й дивизии вермахта начало войны оказалось совсем безрадостным: 21 офицер и 290 унтер-офицеров (сержантов), не считая солдат, погибли в ее первый же день. За первые сутки боев в России дивизия потеряла почти столько же солдат и офицеров, сколько за все шесть недель французской кампании.
Самыми успешными действиями войск вермахта были операцию по окружению и разгрому советских дивизий в «котлах» 1941-го года. В самых крупных из них - Киевском, Минском, Вяземском - советские войска потеряли сотни тысяч солдат и офицеров. Но какую цену за это заплатил вермахт?
Генерал Гюнтер Блюментритт, начальник штаба 4-й армии: «Поведение русских даже в первом бою разительно отличалось от поведения поляков и союзников, потерпевших поражение на Западном фронте. Даже оказавшись в кольце окружения, русские стойко оборонялись».
Автор книги пишет: «Опыт польской и западной кампаний подсказывал, что успех стратегии блицкрига заключается в получении преимуществ более искусным маневрированием. Даже если оставить за скобками ресурсы, боевой дух и воля к сопротивлению противника неизбежно будут сломлены под напором громадных и бессмысленных потерь. Отсюда логически вытекает массовая сдача в плен оказавшихся в окружении деморализованных солдат. В России же эти «азбучные» истины оказались поставлены с ног на голову отчаянным, доходившим порой до фанатизма сопротивлением русских в, казалось, безнадежнейших ситуациях. Вот поэтому половина наступательного потенциала немцев и ушла не на продвижение к поставленной цели, а на закрепление уже имевшихся успехов».
Командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Федор фон Бок, в ходе операции по уничтожению советских войск в Смоленском «котле» писал об их попытках вырваться из окружения: «Весьма значимый успех для получившего такой сокрушительный удар противника!». Кольцо окружения не было сплошным. Два дня спустя фон Бок сокрушался: «До сих пор не удалось заделать брешь на восточном участке Смоленского котла». Той ночью из окружения сумели выйти примерно 5 советских дивизий. Еще три дивизии прорвались на следующий день.
Об уровне немецких потерь свидетельствует сообщение штаба 7-й танковой дивизии, что в строю осталось всего 118 танков. 166 машин было подбито (хотя 96 подлежали ремонту). 2-я рота 1-го батальона полка «Великая Германия» всего за 5 дней боев на удержание линии Смоленского «котла» потеряла 40 человек при штатной численности роты в 176 солдат и офицеров.
Постепенно менялось и восприятие войны с Советским союзом у рядовых немецких солдат. Безудержный оптимизм первых дней боев сменился осознанием того, что «что-то идет не так». Потом пришли безразличие и апатия. Мнение одного из немецких офицеров: «Эти огромные расстояния пугают и деморализуют солдат. Равнины, равнины, конца им нет и не будет. Именно это и сводит с ума».
Постоянное беспокойство доставляли войскам и действия партизан, число которых росло по мере уничтожения «котлов». Если поначалу их количество и активность были ничтожны, то после окончания боев в киевском «котле» число партизан на участке группы армий «Юг» значительно возросло. На участке группы армий «Центр» они взяли под контроль 45% захваченных немцами территорий.
Кампания, затянувшаяся долгим уничтожением окруженных советских войск, вызывала все больше ассоциаций с армией Наполеона и страхов перед русской зимой. Один из солдат группы армий «Центр» 20 августа сетовал: «Потери жуткие, не сравнить с теми, что были во Франции». Его рота, начиная с 23 июля, участвовала в боях за «танковую автостраду № 1». «Сегодня дорога наша, завтра ее забирают русские, потом снова мы, и так далее». Победа уже не казалась столь недалекой. Напротив, отчаянное сопротивление противника подрывало боевой дух, внушало отнюдь не оптимистические мысли. «Никого еще не видел злее этих русских. Настоящие цепные псы! Никогда не знаешь, что от них ожидать. И откуда у них только берутся танки и все остальное?!»
За первые месяцы кампании была серьезно подорвана боеспособность танковых частей группы армий «Центр». К сентябрю 41-го 30% танков были уничтожены, а 23% машин находились в ремонте. Почти половина всех танковых дивизий, предусмотренных для участия в операции «Тайфун», располагали лишь третью от первоначального числа боеготовых машин. К 15 сентября 1941 года группа армий «Центр» располагала в общей сложности 1346 боеготовыми танками, в то время как на начало кампании в России эта цифра составляла 2609 единиц.
Потери личного состава были не менее тяжелыми. К началу наступления на Москву немецкие части лишились примерно трети офицерского состава. Общие потери в живой силе к этому моменту достигли примерно полумиллиона человек, что эквивалентно потере 30 дивизий. Если же учесть, что только 64% от общего состава пехотной дивизии, то есть 10840 человек, являлись непосредственно «бойцами», а остальные 36% приходились на тыловые и вспомогательные службы, то станет ясно, что боеспособность немецких войск снизилась еще сильнее.
Так ситуацию на Восточном фронте оценил один из немецких солдат: «Россия, отсюда приходят только дурные вести, и мы до сих пор ничего не знаем о тебе. А ты тем временем поглощаешь нас, растворяя в своих неприветливых вязких просторах».
О русских солдатах
Первоначальное представление о населении России определялось немецкой идеологией того времени, которая считала славян «недочеловеками». Однако опыт первых боев внес в эти представления свои коррективы.
Генерал-майор Гофман фон Вальдау, начальник штаба командования люфтваффе через 9 дней после начала войны писал в своем дневнике: «Качественный уровень советских летчиков куда выше ожидаемого... Ожесточенное сопротивление, его массовый характер не соответствуют нашим первоначальным предположениям». Подтверждением этого стали первые воздушные тараны. Кершоу приводит слова одного полковника люфтваффе: «Советские пилоты - фаталисты, они сражаются до конца без какой-либо надежды на победу и даже на выживание». Стоит заметить, что в первый день войны с Советским Союзом люфтваффе потеряли до 300 самолетов. Никогда до этого ВВС Германии не несли таких больших единовременных потерь.
В Германии радио кричало о том, что снаряды «немецких танков не только поджигают, но и насквозь прошивают русские машины». Но солдаты рассказывали друг другу о русских танках, которые невозможно было пробить даже выстрелами в упор - снаряды рикошетили от брони. Лейтенант Гельмут Ритген из 6-й танковой дивизии признавался, что в столкновении с новыми и неизвестными танками русских: «...в корне изменилось само понятие ведения танковой войны, машины КВ ознаменовали совершенно иной уровень вооружений, бронезащиты и веса танков. Немецкие танки вмиг перешли в разряд исключительно противопехотного оружия...» Танкист 12-й танковой дивизии Ганс Беккер: «На Восточном фронте мне повстречались люди, которых можно назвать особой расой. Уже первая атака обернулась сражением не на жизнь, а на смерть».
Артиллерист противотанкового орудия вспоминает о том, какое неизгладимое впечатление на него и его товарищей произвело отчаянное сопротивление русских в первые часы войны: «Во время атаки мы наткнулись на легкий русский танк Т-26, мы тут же его щелкнули прямо из 37-миллиметровки. Когда мы стали приближаться, из люка башни высунулся по пояс русский и открыл по нам стрельбу из пистолета. Вскоре выяснилось, что он был без ног, их ему оторвало, когда танк был подбит. И, невзирая на это, он палил по нам из пистолета!»
Автор книги «1941 год глазами немцев» приводит слова офицера, служившего в танковом подразделении на участке группы армий «Центр», который поделился своим мнением с военным корреспондентом Курицио Малапарте: «Он рассуждал, как солдат, избегая эпитетов и метафор, ограничиваясь лишь аргументацией, непосредственно имевшей отношение к обсуждаемым вопросам. «Мы почти не брали пленных, потому что русские всегда дрались до последнего солдата. Они не сдавались. Их закалку с нашей не сравнить...»
Гнетущее впечатление на наступающие войска производили и такие эпизоды: после успешного прорыва приграничной обороны, 3-й батальон 18-го пехотного полка группы армий «Центр», насчитывавший 800 человек, был обстрелян подразделением из 5 солдат. «Я не ожидал ничего подобного, - признавался командир батальона майор Нойхоф своему батальонному врачу. - Это же чистейшее самоубийство атаковать силы батальона пятеркой бойцов».
В середине ноября 1941-го года один пехотный офицер 7-й танковой дивизии, когда его подразделение ворвалось на обороняемые русскими позиции в деревне у реки Лама, описывал сопротивление красноармейцев. «В такое просто не поверишь, пока своими глазами не увидишь. Солдаты Красной Армии, даже заживо сгорая, продолжали стрелять из полыхавших домов».
Зима 41-го
В немецких войсках быстро вошла в обиход поговорка «Лучше три французских кампании, чем одна русская». «Здесь нам недоставало удобных французских кроватей и поражало однообразие местности». «Перспективы оказаться в Ленинграде обернулись бесконечным сидением в пронумерованных окопах».
Высокие потери вермахта, отсутствие зимнего обмундирования и неподготовленность немецкой техники к боевым действиям в условиях русской зимы постепенно позволили перехватить инициативу советским войскам. За трехнедельный период с 15 ноября по 5 декабря 1941 года русские ВВС совершили 15 840 боевых вылетов, тогда как люфтваффе лишь 3500, что еще больше деморализовало противника.
Ефрейтор Фриц Зигель в своем письме домой от 6 декабря писал:«Боже мой, что же эти русские задумали сделать с нами? Хорошо бы, если бы там наверху хотя бы прислушались к нам, иначе всем нам здесь придется подохнуть"
На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937-1950 Беккер Ханс
Глава 3 ВОСТОЧНЫЙ ФРОНТ
ВОСТОЧНЫЙ ФРОНТ
Как и любому незваному гостю на русской земле, мне понадобилось какое-то время на то, чтобы понять, что, как и представителей других народов, русских нельзя было грести под одну гребенку. По моему первому впечатлению, все они поголовно были злобными нищими людьми и походили больше на зверей, чем на людей. В бою они не знали жалости, как стадо голодных волков.
Однако как-то произошел случай, который я не смогу забыть до конца жизни. Со мной никогда больше не происходило ничего подобного ни до ни после. И я до сих пор вспоминаю о нем, как о ночном кошмаре. Возможно, найдутся скептики, которые мне не поверят, но, как свидетель, я готов чем угодно поклясться, что это действительно произошло. Если правда то, что те, кто побывал на пороге смерти, не способны солгать, то это в полной мере относится ко мне: ведь я несколько раз испытал это чувство, следовательно, давно потерял всякий вкус к тому, чтобы приукрашивать то, что произошло со мной на самом деле.
Я оказался на Восточном фронте сразу же после того, как началась война с Россией. И по моему мнению, нам противостоял противник, который принадлежал к какой-то другой, ужасной породе людей. Жестокие бои начались буквально с первых же дней нашего наступления. Кровь захватчиков и защитников лилась рекой на жаждущую этой крови землю «матушки России»: она пила нашу кровь, а мы уродовали ее лицо пулеметным и артиллерийским огнем. Раненые кричали ужасным криком, требуя помощи санитаров, остальные продолжали двигаться вперед. «Дальше! Еще дальше!» - так нам было приказано. И у нас не оставалось времени на то, чтобы оглядываться назад. Наши офицеры гнали нас в восточном направлении, как злые демоны. Каждый из них, по-видимому, решил для себя, что именно его рота или его взвод завоюет все мыслимые и немыслимые награды.
Большая танковая битва под Тернополем, а за ней - другая, под Дубно, где три дня и три ночи нам не пришлось отдыхать. Пополнение боекомплекта и запасов горючего здесь осуществлялось не в составе подразделений, как обычно. В недалекий тыл один за другим отводились отдельные танки, которые спешно возвращались обратно, чтобы снова броситься в пекло боев. Мне довелось вывести из строя один русский танк в сражении под Тернополем и еще четыре - под Дубно. Местность в районе боев превратилась в беспорядочный ад. Наша пехота вскоре перестала понимать, где противник и где свои. Но враг находился в еще более сложном положении. И когда бои здесь закончились, многим русским пришлось либо остаться лежать мертвыми на поле боя, либо продолжить свой путь в бесконечных колоннах военнопленных.
Пленным приходилось довольствоваться водянистой похлебкой и несколькими десятками граммов хлеба в день. Мне лично пришлось стать свидетелем этого, когда я был ранен под Житомиром и получил на период восстановления назначение на склад запчастей для бронетанковой техники, для того чтобы обеспечить мне, как считалось, более «щадящий режим». Там мне однажды пришлось побывать в лагере для военнопленных, чтобы отобрать двадцать заключенных в рабочую команду.
Пленные размещались в здании школы. Пока унтер-офицер - австриец - подбирал для меня рабочих, я осмотрел территорию лагеря. Чем они здесь занимались, спрашивал я себя, насколько плохими или хорошими были условия их содержания?
Так я думал в те дни, не подозревая о том, что пройдет не так уж много времени и мне самому придется в точно таких же обстоятельствах бороться за выживание, не обращая внимания на все явные признаки человеческой деградации. В течение нескольких лет на такую борьбу уходили все мои жизненные силы и устремления. Я часто с усмешкой размышлял о том, как же радикально изменились мои убеждения после того дня в лагере под Дубно. Как легко осуждать окружающих, какими незначительными кажутся их несчастья и как благородно, по собственному мнению, мы вели бы себя, окажись в их отчаянном положении! Ну же, поддразнивал я себя впоследствии, отчего же ты не умираешь от стыда теперь, когда ни одна уважающая себя свинья не согласится поменяться с тобой местом и поселиться в той грязи, в какой обитаешь ты?
И вот, когда я стоял у порога лагерного барака, размышляя о том, какие, должно быть, странные существа эти «монголы», произошло это. Из дальнего угла помещения донесся дикий крик. Сквозь темноту вихрем прорвался комок тел, рычавших, яростно сцепившихся, казалось, готовых разорвать друг друга. Одна из человеческих фигур оказалась прижатой к нарам, и я понял, что нападению подвергся один человек. Противники выдавливали ему глаза, выворачивали руки, старались ногтями выцарапать из его тела куски плоти. Человек был без сознания, его практически растерзали.
Ошарашенный таким зрелищем, я крикнул им, чтобы они остановились, но без всякого результата. Не решаясь войти в помещение, я так и застыл от ужаса перед происходившим. Убийцы уже запихивали куски оторванной плоти себе в глотки. Я сумел разглядеть голый череп и торчавшие ребра человека на нарах, а в это время в другом углу комнаты двое бились за его руку, каждый с хрустом тянул ее на себя, будто бы в соревновании по перетягиванию каната.
Охрана! - закричал я.
Но никто не пришел. Я побежал к начальнику караула и взволнованно рассказал ему о случившемся. Но на него это не произвело никакого впечатления.
В этом для меня нет ничего нового, - заявил он, пожимая плечами. - Такое происходит каждый день. Мы давно перестали обращать на это внимание.
Я почувствовал себя совершенно опустошенным и обессилевшим, будто после тяжелой болезни. Погрузив свою партию рабочих в кузов грузовика, я поспешил прочь из этого ужасного места. Проехав примерно километр, я резко прибавил скорость, осознав, что тяжелое чувство постепенно начало отпускать. Если бы я мог так же легко вытравить из памяти воспоминания!
Отобранные пленные оказались ближе к нам, европейцам. Один из них хорошо говорил на немецком языке, и я имел возможность пообщаться с ним во время работы. Он был уроженцем Киева, и, как многих русских, его звали Иваном. Позднее мне пришлось встретиться с ним еще раз при совсем других обстоятельствах. А тогда он удовлетворил мое любопытство относительно «монголов»-среднеазиатов. Похоже, что эти люди пользовались каким-то словом-паролем. Стоило его произнести, как все они дружно бросались на того, кому была уготована участь пополнить их мясной рацион. Беднягу тут же убивали, и прочие обитатели барака спасали себя от голода, который не мог быть утолен скудным лагерным пайком.
Одежда местных жителей была сшита из простой неокрашенной ткани, в основном из домотканого льна. В деревне их обувь представляла собой что-то вроде тапок из соломы или деревянной стружки. Такая обувь годилась только для сухой погоды, но купить грубые кожаные ботинки, которые надевали в непогоду, мог себе позволить далеко не каждый. На ноги надевали также домотканые носки либо их просто обматывали от ступней до колен кусками грубой ткани, которую закрепляли толстой бечевкой.
В такой обуви местные жители, мужчины и женщины, проходили многие километры через поля на рынок с мешком за плечами и толстой палкой на плечах, на которую подвешивали две емкости с молоком. Это был тяжелый груз даже для крестьян, несмотря на то что для них он был неотъемлемой частью их сурового быта. Впрочем, мужчины были в более привилегированном положении: если у них были жены, то им не так уж часто приходилось переносить тяжести. В большинстве случаев русские мужчины предпочитали работе водку, и походы на рынок превратились в чисто женскую обязанность. Они шли туда под тяжестью своих нехитрых товаров, предназначенных на продажу. Первым долгом женщины было продать продукты сельского труда, а вторым - покупка спиртного для мужской части населения. И горе было той женщине, что посмеет вернуться с рынка домой без вожделенной водки! Я слышал, что при советской системе значительно упростилась процедура брака и развода и, наверное, этим часто пользовались.
Большинство людей работали в колхозах и совхозах. Первые представляли собой коллективные фермы, объединявшие одну или несколько деревень. Вторые были государственными предприятиями. Но и в том и в другом случае заработка едва хватало на то, чтобы свести концы с концами. Понятие «среднего класса» отсутствовало, здесь жили только бедняки-работники и их зажиточные руководители. У меня создалось впечатление, что все здешнее население не жило, а безнадежно барахталось в вечном болоте самой жалкой нищеты. К ним больше всего подходило определение «рабы». Я никогда не понимал, за что же они воюют.
Несколько самых крупных дорог поддерживались в хорошем состоянии, но остальные были просто ужасны. На изрезанной колеями неровной поверхности лежало до полуметра пыли в сухую погоду и, соответственно, столько же вязкой грязи в период дождей. Самым обычным видом транспорта на таких дорогах были низкорослые русские лошадки. Как и их хозяева, они демонстрировали чудеса неприхотливости и выносливости. Безропотно эти лошади в любую погоду покрывали расстояния по двадцать - тридцать километров, а в конце пути их оставляли под открытым небом, без всякого намека на крышу над головой, несмотря на ветер, дождь или снег. Вот у кого можно было брать уроки выживания!
Тяжелую жизнь скрашивала музыка. Национальный инструмент, знаменитая трехструнная балалайка, была, наверное, в каждом доме. Некоторые, в качестве исключения, предпочитали гармонь. По сравнению с нашими гармошки русских обладают более низким тоном. Наверное, именно этим вызван тот эффект грусти, которая неизменно слышится в их звучании. Вообще, все до единой русские песни, которые я слышал, были в высшей степени грустными, что, на мой взгляд, совсем неудивительно. Но зрителям, как оказалось, нравилось неподвижно сидеть, отдаваясь ауре звуков, которые лично у меня вызывали непереносимую печаль. В то же время национальные пляски требовали от каждого танцора умения живо двигаться и совершать сложные прыжки. Так что воспроизвести их мог лишь человек, обладающий врожденной грацией и пластичностью.
Неожиданно мне пришлось прервать эти мои частные исследования жизни в чужой стране: мне было приказано вернуться на фронт. Я оставил склад танковых запчастей и оказался одним из тех, что продвигались через Житомир на Киев. К вечеру на третий день пути я вновь присоединился к своим товарищам. Среди них я увидел много новых лиц. Постепенно темп нашего наступления становился все более низким, а потери все более высокими. За время моего отсутствия, казалось, половина личного состава подразделения успела отправиться в госпиталь или в могилу.
Вскоре мне самому пришлось стать свидетелем того, какого накала достигли бои. Нас отправили в бой в тот же вечер, как я вернулся в свою часть. В ближнем бою в лесу экипаж моего танка действовал с таким умением, что нам удалось подбить шесть русских Т-34. Среди сосен бушевал настоящий ад, но мы не получили ни царапины. Я уже про себя благодарил Бога за это чудо, как вдруг прямым попаданием вражеского снаряда был разбит правый каток нашего Pzkpfw IV, и мы остановились.
У нас не было времени долго раздумывать над этим несчастьем: под огнем вражеской пехоты нас могла спасти лишь молниеносная стремительность. Я отдал приказ на эвакуацию, а сам, как капитан корабля, покинул свой танк последним. Прощаясь со старым товарищем-танком, я вывел из строя пушку, выстрелив двойным зарядом, а также гусеницы, которые взорвал с помощью мин Теллера. Это было все, что я мог сделать, чтобы максимально повредить машину.
К тому моменту мой экипаж был уже в безопасности, и у меня было более чем достаточно времени, чтобы присоединиться к моим товарищам. Они ждали меня в относительно безопасном убежище, спрятавшись в канаве. Я быстро пополз к ним, и все приветствовали меня радостными возгласами. Мы все были довольны результатом. Счет был шесть - один в нашу пользу; при этом ни один из членов экипажа не получил ни царапины.
Моей следующей обязанностью было написать рапорт командиру взвода. Мы не забыли глубоко укоренившееся в каждом из нас чувство дисциплины, хотя те жестокие бои превратили даже взводных командиров в наших лучших товарищей. Так и должно быть на фронте, где общая угроза витавшей над всеми смерти нивелирует звания и должности. Поэтому я мог писать рапорт в простой форме, без особого соблюдения формальностей:
«Уничтожено шесть танков противника, мой командир. Наш танк потерял ход и был нами подорван. Экипаж благополучно вернулся на позиции».
Я вручил командиру это скупое описание того боя. Он остановил меня, широко улыбнулся и, пожав мне руку, отпустил.
Хорошая работа, мой юный друг, - похвалил меня командир. - Теперь можете идти и немного поспать. Вы заслужили отдых, и еще до начала завтрашнего дня может оказаться, что он не напрасен.
Он оказался прав в отношении второй части фразы. Еще не наступил рассвет, когда прозвучал сигнал тревоги. Все побежали к своим танкам, чтобы быть готовыми в любую минуту отправиться туда, куда прикажут. Все, но не я и мой экипаж: наш танк так и остался на ничейной земле. Но мы не могли позволить, чтобы наши товарищи отправились в бой без нас, и я уговорил командира выделить для нас одну из резервных машин. Он дал свое согласие.
К сожалению, у нас не было времени на то, чтобы нарисовать на стволе пушки число наших побед. Эта традиция указывать кольцами на пушке количество уничтоженных вражеских машин значила для экипажа очень много. Без этого принадлежавшего нам по праву отличия мы чувствовали себя несколько не в своей тарелке. Кроме того, новый танк, пусть он и был той же модели, что и предыдущий, был незнаком нам своими мелкими деталями. И помимо всего прочего, все мы до сих пор переживали последствия вчерашнего вечернего боя.
Но все эти неудобства, волнения и тревоги были мгновенно забыты, как только снова послышались выстрелы. Наша атака продолжалась без перерыва четыре с половиной часа, и за это время я успел поджечь два вражеских танка. Уже потом, когда мы стали разворачиваться, чтобы отправиться «домой», вдруг раздался хватающий за сердце хлопок, за которым последовал удар. Так оправдались утренние нехорошие предчувствия. На этот раз дело не ограничилось потерей катка. Наш танк получил прямое попадание в корму справа. Машину объяло пламя, и я лежал внутри в наполовину бессознательном состоянии.
Из этого состояния меня вывело ужасное понимание того, что мы горим. Я огляделся, чтобы попытаться оценить ущерб и шансы на спасение, и обнаружил, что русский снаряд убил двоих моих подчиненных. Окровавленные, они скорчились в углу. А мы, оставшиеся в живых, быстро выскочили наружу, а затем через люк выволокли тела наших товарищей, чтобы те не сгорели.
Не обращая внимания на плотный огонь пехоты противника, мы оттащили наших мертвых сослуживцев от пылающего танка для того, чтобы в случае, если поле боя останется за нами, достойно похоронить их. В любую минуту могли взорваться боеприпасы внутри горящего танка. Мы нырнули в укрытие и ждали, когда земля содрогнется от мощного взрыва, который поднимет в воздух куски раскаленного металла и известит нас о том, что нашего танка больше нет.
Но взрыва не последовало, и, подождав еще немного, мы воспользовались временным затишьем вражеского огня и поспешили назад, к своим. На этот раз все шли повесив голову, настроение было скверным. Двое из пятерых членов экипажа были мертвы, а танк по непонятным причинам не взорвался. А это значило, что боеприпасы и, возможно, пушка попадут неповрежденными в руки врага. Погруженные в уныние, мы пробрели три или четыре километра обратно в расположение, выкуривая одну сигарету за другой, чтобы успокоить нервы. После взрыва вражеского снаряда все мы были забрызганы кровью. У меня на лице и в руках застряли осколки, а от глубокого осколочного ранения в грудь меня чудесным образом защитил мой идентификационный жетон. У меня до сих пор осталась небольшая вмятина в том месте, где этот жетон, толщиной примерно с крупную монету, вошел мне в грудину. То, что этот небольшой жетон помог мне сохранить жизнь, лишний раз укрепило мою уверенность в том, что мне суждено пережить эту войну.
В расположении взвода уже успели доложить об остальных потерях. Два экипажа танков полностью погибли, а сам командир взвода был тяжело ранен. Но он все еще был на месте, и я успел с горечью доложить ему о наших злоключениях в тот несчастный для нас день, пока не прибыла санитарная машина и его не увезли в госпиталь.
Позже в тот же день меня вызвали в штаб дивизии, где я и двое уцелевших товарищей из моего экипажа получили Железные кресты 1-го класса. А еще через несколько дней мне вручили обещанную за первый успешный бой медаль за уничтожение танков противника. Еще через три недели я получил знак за участие в ближнем бою, который, когда я оказался в руках русских солдат, стал причиной того, что я получил новые ранения. (Очевидно, это был знак «Общий штурмовой» (Allgemeines Sturmabzeichen), учрежденный 1 января 1940 г., в частности, им награждались военнослужащие, уничтожившие не менее восьми единиц вражеской бронетехники. - Ред.)
Победные почести после сражения! Я был горд, но не особенно весел. Слава становится ярче с течением времени, а самые громкие битвы давно уже произошли.
Из книги В бурях нашего века. Записки разведчика-антифашиста автора Кегель ГерхардПриказ отправиться на Восточный фронт Однако в Берлине меня ждал сюрприз. Вместо ожидаемого перевода в Копенгаген я получил приказ отправиться на Восточный фронт. Сначала я должен был явиться во фронтовое управление кадров в Кракове. Отъезд оказался столь срочным, что
Из книги Каппель. В полный рост. автора Акунов Вольфганг ВикторовичВосточный фронт Первой русско-советской войны Чтобы дать уважаемому читателю общее представление об историко-политическом фоне, на котором разворачивается наше повествование о Владимире Оскаровиче Каппеле, представляется необходимым дать краткий очерк борьбы на
Из книги Казино Москва: История о жадности и авантюрных приключениях на самой дикой границе капитализма автора Бжезинский МэтьюГлава девятая Восточный фасад Осень принесла тревожные новости из-за рубежа. В Азии так называемые «тигры экономики» начали колебаться на грани кризиса. Мировая потребность в нефти, основном источнике поступления твердой валюты для России, стала падать. Все это повсюду
Из книги В разреженном воздухе автора Кракауэр Джон Из книги ЧК за работой автора Агабеков Георгий Сергеевич Из книги Первый и последний [Немецкие истребители на западном фронте, 1941–1945] автора Галланд АдольфГлава XVIII. Восточный сектор ОГПУ В середине 1928 года я вернулся в Москву. Перед этим я по заданию ГПУ объехал всю южную Персию и выяснял тамошнее положение на случай войны. Из своего объезда я окончательно сделал вывод, что в Персии продолжать легальную работу ГПУ нет
Из книги Вооруженные силы Юга России. Январь 1919 г. – март 1920 г. автора Деникин Антон ИвановичВОСТОЧНЫЙ ФРОНТ. ВЕРДЕН В ВОЗДУХЕ На следующий день, рано утром 22 июня 1941 года, после проведения устрашающей бомбардировки, немецкая армия начала свои наступательные действия против Советского Союза на фронте длиной около 3500 км, который простирался от Ладожского озера
Из книги На острие танкового клина. Воспоминания офицера вермахта 1939-1945 автора фон Люк Ханс УльрихГлава IX. «Юго-Восточный союз» и Южно-русская конференция В предыдущих книгах я очертил первые попытки южного казачества к объединению.По словам Харламова, это было «стихийное стремление… коренящееся в психологических особенностях казачества, как отдельной бытовой
Из книги Гений «Фокке-Вульфа». Великий Курт Танк автора Анцелиович Леонид ЛипмановичГлава 19 Восточный фронт. Последняя битва Наши эшелоны двигались на Восток, проходя южнее Берлина. Благодаря отчаянным усилиям немецких железнодорожников, доукомплектованные дивизии прибыли к месту назначения всего за 48 час. Внезапно мы остановились на открытом месте
Из книги Генерал Алексеев автора Цветков Василий ЖановичВосточный фронт В 3.15 ночи, в темноте, 22 июня 1941 года тридцать лучших экипажей бомбардировщиков Не-111, Ju-88 и Do 17 пересекли на большой высоте границу СССР и отбомбились над десятью аэродромами на выступе территории между Белостоком и Львовом, которая отошла к СССР при
Из книги От Кяхты до Кульджи: путешествие в Центральную Азию и китай; Мои путешествия по Сибири [сборник] автора Обручев Владимир Афанасьевич6. Новый Восточный фронт и создание Всероссийской власти. Несостоявшийся Верховный правитель Осенью 1918 г. антибольшевистское движение неизбежно эволюционировало к созданию централизованной военной власти, способной не только успешно командовать различными армиями и
Из книги Описание земли Камчатки автора Крашенинников Степан ПетровичГлава шестая. По северному Китаю. Южный Ордос, Алашань и восточный Наньшань По окраине Ордоса. Хуанфын. Великая стена и умирающие города. «Пионеры пустыни». Антилопы. Желтая река. Город Нинся. Экскурсия в Алашанский хребет. Путь вдоль Желтой реки. Еще пионеры пустыни.
Из книги Повесть Льва: Вокруг Мира в Спандексе. автора Джерико КрисГлава десятая. Озеро Кукунop и Восточный Наньшань Последние переходы по Цайдаму. Вредный корм в долине Дулан-Гол. Горные озера. Кумирня Дабасун. Буддийское богослужение. Маленький гэгэн. Ужин «бедных» лам. Перевал к Кукунору. Тангутское стойбище. Черные палатки. У озера.
Из книги автораГлава тринадцатая. Через восточный Куэнлунь Особенности пейзажа Цзиньлиншаня по сравнению с Наньшанем. Люди в роли животных. Миссия в городе Хойсянь. Новогодние празднества. Известие от Г. Н. Потанина и изменение маршрута. Ночлег и пища в Южном Китае. Второе пересечение
Из книги автора Из книги автораГлава 46: Крис Бигало, восточный жиголо. Я только закончил пылесосить квартиру, как вдруг мне позвонил Брэд Рейнганс (я смотрел его матчи в AWA), американский связной из New Japan."New Japan нужны твои мерки. Они хотят пригласить тебя, чтобы ты стал новым противником Джушина Лайгера и у
Продолжим экскурсию в СС.
Принято считать, что это были элитные части Германии и любимчики фюрера. Там, где возникали проблемы, кризисы, там появлялись СС и... Переламывали ситуацию? Не всегда. Если в в марте 1943 года эсэсовцы отбили у нас Харьков, то вот Курскую дугу они провалили.
Действительно, сражались ваффен-СС отчаянно и безумно храбро. Та же "мертвая голова" игнорировала приказы, воспрещающие рукопашные схватки с советскими войсками.
Но храбрость, да еще безумная, еще не все на войне. Далеко не все. Говорят, что первыми погибают трусы и герои. А выживают осторожные и осмотрительные.
В первый год войны к войскам СС вермахт относился скептически. Если уровень политической подготовки был выше всяких похвал, то тактически и технически СС были на порядок хуже армейцев. Много ли мог Теодор Эйке, бывший полицейский осведомитель, бывший пациент психиатрической лечебницы и бывший начальник концентрационного лагеря Дахау? Много ли он понимал в военном деле? Когда он летом 1942 года прилетел в ставку Гитлера, истерично жалуясь на огромные потери, не его ли вина была в них?
"Мясник Эйке", так его называли в вермахте за пренебрежение потерями личного состава. 26 февраля его самолет собьют, и он будет похоронен недалеко от Харькова. Где его могила - неизвестно.
Ну и хорошо.
А солдаты вермахта иронично называли в 1941 эсэсовцев "древесными лягушками" за пятнистый камуфляж. Правда, потом сами стали носить. Да и снабжение... Армейские генералы старались снабжать "тотенкопфы" во вторую очередь. Какой смысл давать лучшее тем, кто из всех видов боя освоил только оголтелые атаки любой ценой? Все равно погибнут.
Лишь к 1943 году положение выровнялось. СС стали воевать не хуже вермахта. Но не за счет того, что вырос уровень подготовки. За счет того, что упал уровень подготовки в самой немецкой армии. Знаете ли вы, что курсы лейтенантов в Германии шли всего три месяца? А ругают РККА за 6-месячный срок обучения...
Да, качество вермахта неуклонно падало. Крепких профессионалов Франции и Польши к 1943 году выбило. На их место приходила плохо обученная молодежь новых призывных возрастов. А учить их было уже некому. Кто-то гнил в Синявинских болотах, кто-то скакал на одной ноге в Германии, кто-то таскал бревна на вятских лесоповалах.
А тем временем, Красная Армия училась. Училась быстро. Качественное превосходство над немцами выросло настолько, что в 1944 году советские войска умудрялись проводить наступательные операции с разгромным соотношением потерь. 10:1 в нашу пользу. Хотя по всем правилам положены потери 1:3. На одного потерянного обороняющегося 3 атакующих.
Нет, это не операция "Багратион". Это незаслуженно забытая Ясско-Кишиневская операция. Пожалуй, рекордная по соотношению потерь за всю войну.
В ходе операции советские войска потеряли 12,5 тысяч человек убитыми и пропавшими без вести и 64 тысячи ранеными, тогда как немецкие и румынские войска лишились 18 дивизий. 208600 немецких и румынских солдат и офицеров попали в плен. До 135 000 человек они потеряли убитыми и ранеными. 208 тысяч попало в плен.
Система военной подготовки в СССР победила аналогичную в Рейхе.
Наша Гвардия рождалась в боях. Немецкие СС - дети пропаганды.
Какими же были эсэсовцы в глазах самих немцев?
Впрочем, небольшое лирическое отступление.
Не секрет, что вокруг Великой Отечественной скопилось огромное количество мифов. Например такой: РККА воевала с одной винтовкой на троих. Мало кто знает, что эта фраза имеет исторические корни.
Родом она из... "Краткого курса ВКП(б).
Да, большевики не скрывали правды. Правды, о... О Русской Императорской Армии.
"Царская армия терпела поражение за поражением. Немецкая артиллерия
засыпала царские войска градом снарядов. У царской армии не хватало пушек,
не хватало снарядов, не хватало даже винтовок. Иногда на трех солдат
приходилась одна винтовка".
Или вот еще один миф. Из книги в книгу кочует знаменитый диалог двух маршалов: Жукова и Эйзенхауэра. Мол, Жуков похвастался, что пускал пехоту вперед танков по минным полям, чтобы та телами проходы расчистила.
Махнем рукой на то, что вес человека никак не подорвет противотанковую мину. Что пускать пехоту по ним бесполезно. Забудем про это. Меня интересует: откуда взялся этот миф?
А вот откуда...
Гюнтер Фляйшман. Эсесовец из дивизии "Викинг".
Вот такой эпизод мы находим в его мемуарах.
1940 год. Франция. Город Мец. Фляйшман штабной радист. Да не абы у кого, у самого Роммеля, будущего "Лиса пустыни". Роммель тогда командовал 7 танковой дивизией, к которой был прикомандирован полк СС "Дас Райх".
За самим городом стоят гаубицы. Сам город плотно прикрыт зенитками французов. Перед городом смешанное минное поле. И противопехотные, и противотанковые мины. Что делает Роммель?
Посылает своего радиста максимально вперед, чтобы определить и доложить месторасположения батарей противника. Разведгруппа полностью гибнет на пути. Почти, иначе мемуаров не сохранилось бы. Гюнтер добирается до живой изгороди и там пытается достучаться до Роммеля: мол, все пропало:
"- Железный Конь! Железный Конь! Вас вызывает Светлячок-1!
- Как там дела, рядовой?
- Герр генерал, Клек и Морер убиты. Прошу разрешения вернуться в тыл.
- Нам во что бы то ни стало необходимо установить местонахождение этих позиций, рядовой. Оружие у вас есть?
- Так точно, герр генерал! У меня остался МР-38 Грослера.
- Вот что, сынок. Постарайся подобраться поближе. Как можно ближе. Рассчитываю на тебя...
- Так точно, герр генерал. Конец связи".
И что же дальше? А дальше вот что:
"Посмотрев на поле, я различил сигналиста, размахивавшего красным и синим флажками. Это был сигнал выхода на связь. Я не опасался сюрпризов здесь, в живой изгороди, помня слова Клека о том, что мины ставить здесь неудобно, поэтому спокойно уселся и после несложных манипуляций со схемой стал вызывать "Железного Коня".
- Наши планы изменились, - оповестил меня герр генерал. - Оставайся там, где находишься, да не высовывай без толку свою глупую голову.
- Не понял, герр генерал!
- Сынок, сиди, где сидишь. И будь на связи. Я тут тебе подарочек приготовил. Конец связи.
- С кем это ты? - полюбопытствовал роттенфюрер.
- Со своим командиром.
- О каком это подарочке он говорил?
- Ему лучше знать.
Прошло какое-то время, прежде чем мы поняли, что имел в виду герр генерал. В небе появились средние бомбардировщики "хейнкель" и их пикирующие собратья "Ю-87". На пикирующих была возложена задача прицельного бомбометания, "хейнкели" же занимались ковровым. Метц объяло пламя.
- Благодарю, герр генерал, - передал я, нажав клавишу передачи".
Все хорошо? Подавили артиллерию?
Нет. Французы лишь снизили интенсивность огня.
И Роммель посылает своих солдат в атаку.
"Я заметил, как через поле бегут наши солдаты.
- Там мины! - заорал я в микрофон.
Герру генералу это было известно. На поле показались бронетранспортеры спецназначения и полугусеничные вездеходы. Мины срабатывали, людей разрывало на куски, а технику корежило. На моих глазах свершался акт жесточайшего безумия.
Уже считаные минуты спустя бойцы резервной роты добрались до меня. Это были солдаты моей роты, той, в которой я сражался. Они расчищали путь для СС, вермахта и 7-й танковой. И тут я понял, что, не будь я радистом, меня ждала бы участь списанного в расход"
Еще раз.
ГЕНЕРАЛУ БЫЛО ИЗВЕСТНО О МИНАХ.
Что, фрау еще нарожают киндеров?
Или на войне существуют другие категории, нежели взгляд из окопа?
Видимо, этот случай так повлиял на Фляйшмана, что он начал задумываться над происходящим.
"Так, например, стали поступать донесения из частей СС "Мертвая голова", касавшиеся неких событий в местечке Дранси. Я уже был наслышан, что в Дранси устроили то ли лагерь, то ли тюрьму для военнопленных. Впрочем, не только для военнопленных. Более того, предписано было пропускать вне очереди все железнодорожные составы, следовавшие до Дранси и до некоторых станций, расположенных восточнее этого города из Лиможа, Лиона, Шартра и других мест. Все составы подобного рода следовали из Франции на восток, в Страсбург, где они потом пересекали границу Германии, исключительно с ведома СС. Я тогда и понятия не имел, что в сентябре-октябре 1940 года упомянутые составы перевозили в лагеря людей. В мои обязанности входило направить соответствующее донесение офицеру штаба СС, а уж они знали, как им поступать. Мне надлежало немедленно ставить в известность вышестоящих лиц о следовании составов из перечисленных выше городов. Каждый раз, когда поступали сведения о составах, меня даже выставляли вон из радиооператорской и позволяли вернуться туда лишь некоторое время спустя, когда полученные сведения были обработаны.
Я как-то поинтересовался у Гляйзпункта и Энгеля, дескать, что это за такие секретные железнодорожные составы, но те лишь усмехнулись в ответ. Я, недоумевая, спросил, что здесь смешного, но внятного ответа так и не получил. Из принципа я приставал к обоим коллегам до тех пор, пока Гляйзпункт не спросил меня:
- Кагер, а как ты думаешь, что могут перевозить эти составы?
Я ответил, что представления не имею, а Гляйзпункт со смехом задал мне вопрос:
- Послушай, а ты много евреев видел на парижских улицах?
Говорят, что немцы не знали о лагерях смерти. Это не так.
"Все мы знали о Дахау и Бухенвальде, но с чистой совестью могу заявить, что в 1940 году я понятия не имел о том, что там происходило. Я всегда считал, что там расположены центры политического перевоспитания для уголовных преступников, где последних учили уважать существующие законы. Я считал, что если кто-то нарушал германские законы, тот заслуживал нескольких лет пребывания в Дахау или Бухенвальде.
Но вот того, зачем нам понадобилось тащить евреев из другой страны в Германию, я решительно не понимал"
Они все знали.
"...я не понимал, почему Гляйзпункт и Энгель смеялись над этим. Причем смеялись злорадно и с таким видом, будто им известно куда больше, чем мне".
Он только начал думать. Прозрение придет на Восточном фронте.
Кстати, о Восточном фронте.
Все мы знаем, что Великая Отечественная началась 22 июня.
А когда начались боевые действия на советско-германском фронте?
Вот Фляйшман утверждает, что...
Раньше.
Еще 20 июня, в пятницу, его в составе разведывательно-диверсионной группы закинули с самолета на территорию СССР.
В ночь с 20 на 21 июня группа СС встречается с... С партизанским отрядом:
Партизан было очень много. В прорытых в земле ямах были разложены костры, это делалось явно в целях маскировки. Тут же стояли сшитые из скатертей, занавесок или непонятно чего палатки. По моим прикидкам, в лагере насчитывалось не менее 40 человек. Мы решили подкрепиться консервированной тушенкой, наш проводник присел к нам.
- Деревня совсем рядом, - сообщил он.
- Что за деревня? - спросил его Детвайлер.
- Деревня, - ответил проводник. - Мы вас проводим. Вы там будете слушать. Сперва поешьте.
Окинув одобрительны взглядом наши петлицы, старик с улыбкой произнес:
- СС.
К нам стали присаживаться и другие партизаны. Среди них была и женщина лет тридцати в затрапезной одежде. Но, невзирая и на одежду, и на перепачканное лицо, она показалась мне красавицей. С ее присутствием атмосфера несколько разрядилась.
- Кто вы такие? - снова спросил я старика-проводника. - И где мы находимся?
Услышав мой вопрос, остальные лесные собратья старика заулыбались, будто им было известно нечто такое, о чем мы не знали.
- Мы зовем его отец Деметриус. А меня зовут Рахиль. Добро пожаловать на Украину.
Ничего не смущает?
Лично меня смутило имя Рахиль - типичное еврейское имя.
Кто это был? УПА? Что за "партизаны"? К сожалению, Гюнтер не дает ответа на этот вопрос. Но уточняет, эти места примерно в тридцати километрах от Ковеля.
В течение суток разведка передает сообщения о составе частей РККА в зоне наступления.
22 числа случилось то, о чем мы все знаем. А вот что произошло дальше, когда германские войска вступили на территорию СССР.
"Продвижение колонны замедлилось. Примерно в километре от контрольно-пропускного пункта мы заметили на обочине дороги группу солдат полиции СС. У большинства через плечо висели автоматы МР-40, и вообще они больше походили на офицеров - в опрятной, подогнанной форме, они явно явились сюда не с передовой. Проехав еще метров 500, мы по обеим сторонам дороги увидели виселицы из врытых в землю свежеотесанных бревен. Их было штук 50 на каждой стороне, и на каждой болтался повешенный. Мы будто следовали через туннель из виселиц. И что самое странное - среди повешенных мы не увидели ни одного военного. Все сплошь гражданские! Справа от дороги на виселицах я вдруг с ужасом узнал среди казненных отца Деметриуса и Рахиль"
Немцы начали войну и первым делом перевешали украинцев. Тех самых, кто еще позавчера оказывал помощь эсэсовским разведчикам.
"В конце ряда виселиц был вырыт ров, куда были свалены тела погибших русских солдат. Приглядевшись, я понял, что они лежали рядами - словно их сначала группами подводили к краю рва, а потом расстреливали, чтобы тут же подвести следующую. Неподалеку от рва стояли солдаты полиции СС и прямо из горлышка заливали в себя спиртное. Когда наша колонна увеличила скорость, они и ухом не повели. Тут кто-то дотронулся до моего плеча. Повернувшись, я увидел Детвайлера. Он показал пальцем назад. Посмотрев туда, куда показывал мой сослуживец, я увидел, как солдаты полиции СС конвоируют ко рву очередную группу - гражданских. Мужчины, женщины и дети послушно шли с поднятыми руками. Я спросил себя: и это тоже партизаны? Как они могли быть ими? Какое преступление совершили они, чтобы их приговорили к смертной казни без суда и следствия? Наша колонна удалялась, но я успел разглядеть, как солдаты полиции СС стали разделять обреченных на группы - мужчин направляли в одну сторону, женщин - в другую. Потом стали отрывать детей от матерей. Мне показалось, что сквозь гул моторов я слышу крики"
Это не "красная пропаганда" Эренбурга.
Это воспоминания эсэсовца дивизии "Викинг".
Мне нечего тут сказать.
"Один из унтерштурмфюреров распорядился, чтобы я настроил "Петрике" на другую частоту, потом стал вызывать своего командира. Второй офицер тем временем приказал двоим солдатам 2-го полка СС доставить пленных к ним. Один из русских походил на офицера, форма на них была разной. И тут меня осенило - это же политрук. Унтерштурмфюрер, вернув мне рацию, обратился к своему товарищу.
- Нет, это касается только политруков, - доложил он.
И буквально в ту же секунду выхватил пистолет и выпустил несколько пуль подряд прямо в голову советскому политруку. Мы с Крендлом даже не успели увернуться от брызг крови и мозга"
Вот вам иллюстрация "Приказа о комиссарах". Или вот еще...
"Мы проехали через шлагбаум, потом свернули налево к строению, в котором располагалась охрана, и, уже подъезжая к посту квартирмейстера, вдруг метрах в 50 у деревьев увидели несколько сотен раздетых догола местных гражданских под охраной СС и украинских добровольцев. Послышалась автоматная очередь, потом из-за деревьев донеслись несколько одиночных выстрелов.
- Что это здесь делается такое? Кто эти люди? - спросил я у охранника поста квартирмейстера.
Тот взял наши документы, прочел их и сказал:
- Пройдите внутрь и доложите о прибытие квартирмейстеру.
- Так что это за люди? - повторил мой вопрос Крендл.
- И за что их расстреливают? - присоединился Лихтель.
- Доложите о прибытии квартирмейстеру, - будто не слыша нас, упрямо повторил солдат. - И не суйтесь, куда не просят, - вполголоса добавил он.
Квартирмейстером оказался штурмшарфюрер в расстегнутом мундире с толстой сигарой во рту. Пробежав глазами по нашим бумажкам, он велел нам ехать дальше по той самой дороге, с которой мы свернули. Радиоподразделение неподалеку, заверил он нас, там и доложитесь гауптштурмфюреру.
Лихтель, не утерпев, спросил штурмшарфюрера:
- А что за стрельба там, у деревьев?
- Занятия по огневой подготовке, - бросил квартирмейстер, не глядя на него.
- А те, что стоят голышом, кто они? Штурмшарфюрер смерил его ледяным взглядом.
- Мишени, - последовал лаконичный ответ".
Что тут комментировать?
Ну а далее Гюнтер рассказывает, как немцы начали вшиветь и превращаться в свиней. Да, уже в июне 1941 года. Сразу после битвы при Дубно.
"Жажда, обезвоживание организма и заплесневелый хлеб оборачивались болезнями личного состава"
Уж и не знаю, откуда у немцев заплесневелый хлеб? Впрочем, как покажет зима, это типичный орднунг немецких интендантов.
"...нередко хлеб кишел червями, причем нам не позволялось выбрать их. Жуй себе с червячками, сытнее будет, да и протеинов побольше, так, видимо, рассуждали наши командиры. Вот мы таким образом и восполняли нехватку белков. Со временем наша трапеза обогатилась новым ритуалом - своего рода протестом. Все наперебой хвалились друг перед другом, у кого в краюхе хлеба червяк толще. А потом принимались жевать, да еще с открытым ртом, мол, смотрите на меня, я не брезгливый, я ко всему привычный. Чистейший мазохизм"
"...ни о какой гигиене в подобных условиях и говорить, конечно, не приходилось. Если мы оказывались у реки или озера, никому не разрешалось лезть в воду до тех пор, пока не будут заполнены все фляжки, цистерны и радиаторы машин. Но многие вместо купания предпочитали завалиться спать. Офицеры силой принуждали выкупаться, но разбудить измотанного солдата было не так-то просто, и они, в конце концов, отвязывались. Отсутствие элементарной гигиены оборачивалось вшами, другими паразитами, в конечном итоге мы дошли до такого состояния, когда уже нельзя было отличить "купальщиков" от "сонь". Вши донимали и тех, и других - они были в волосах, в одежде - повсюду. Можно было ведрами выливать на себя дезинсекторы - толку никакого..."
Культурная нация. Очень культурная. Культурнее только эскимосы, но тем мыться вообще не стоит. Опасно для жизни.
Вообще, мемуары Фляйшмана и комментировать не надо. Все сказано им самим:
"В самую первую ночь у Днепра русские при помощи ракет и мин повредили понтонный мост. На следующий день наши саперы привели его в порядок, однако на следующую ночь русские снова вывели его из строя. И снова наши саперы восстановили переправу, а потом русские в очередной раз разрушили его... Когда понтоны пришлось восстанавливать в четвертый раз, рядовой состав только качал головами, задумавшись, какие же все-таки мудрые люди наши офицеры. А мост между тем был на следующую ночь вновь поврежден в результате обстрела русских. Тогда от русских мин досталось не только мосту, но и нашему выдвинутому вперед посту, пострадал и расположенный севернее железнодорожный мост. Офицеры же приказали доставить им грузовики для отхода, однако никто не удосужился отдать приказ открыть ответный огонь".
Хваленые СС воюют как умеют.
В итоге...
"...опять новые лица, новые фамилии, снова черт знает сколько торчать в очереди за жратвой. Не нравилось мне все это. Не по нутру было, хоть умри. Я вовсе не горел желанием сдружиться решительно со всеми из 5-й дивизии СС 14-го корпуса, но на каждой утренней поверке мне в уши поневоле лезли их фамилии. Только успел к ним привыкнуть, как пришлось отвыкать - вдруг из уст Дитца зазвучали новые. И это меня бесило"
Элита уже к зиме 1941 года была практически выбита советскими солдатами. И вот тогда уже начинается прозрение...
"Потом я спросил себя, а за что я, собственно, сражаюсь? Сомнений не было - это не моя война. И вообще, рядовому составу, простым солдатам от нее никакого проку нет и быть не может"
Но воевать продолжал, как и полагалось доблестному войну СС.
"И тут мы все схватились за автоматы и винтовки и открыли огонь. Впереди лежала небольшая площадь, что-то вроде рынка, на которой расположился полевой госпиталь русских. Врачи и персонал сбежали, бросив раненых. Кое-кто из них уже тянулся к автоматам, и мы, отдавая себе отчет, что только что потеряли Брюкнера и Бизеля, ослепленные яростью, стали без разбора палить по раненым. Сменяя рожки автоматов, мы длинными очередями уложили человек 30-40. Некоторые, неловко ковыляя, пытались уйти или отползти, но наши пули настигали и их. По завершении этого чудовищного, варварского акта я вдруг заметил русского солдата, спрятавшегося за деревянной ручной тележкой. Вытащив опустевший рожок, я вставил новый и очередью разнес тележку в щепы. Тело русского, неуклюже перевалившись через обломки тележки, упало на землю. Сообразив, что и этот рожок успел опустеть, я воткнул в автомат еще один и целиком всадил его в мертвое тело. Если бы не подбежавший шарфюрер, я так и продолжал бы стрелять, пока не кончились патроны.
Мы молча осмотрели груду неподвижных тел. Кто-то бормотал Штотцу, что мы, мол, отомстили за тебя русским. Потом мы с шарфюрером стали обходить площадь, я специально подошел к остаткам тележки, убедиться, что русский на самом деле мертв.
Ко мне подошел Крендл. Я посмотрел ему в глаза. И понял, о чем он думал в тот момент.
- Это не Бельгия."
Да. Это не Бельгия. Это Россия.
И здесь просвещенные европейцы вели не обычную рыцарскую войну. Нет. Это была обычная колониальная война.
Понятие "унтерменш" ничем не отличается от понятия "негр" или "индеец". Снимать скальпы и уничтожать раненых. Вот и все отношение европейцев к так называемым "нецивилизованным народам".
Нецивилизованным...
Это мы с вами, русские, нецивилизованные.
Зато вшивые, по локоть и колено в крови немцы - цивилизованные.
Да уж лучше быть страной третьего мира, чем таким зверем в форме СС.
"Никаких укоров совести, глядя на содеянное, я не ощущал. Как не ощущал и тени раскаяния"
В конце концов, Фляйшмана ранили в городе Грозном. И он попадает в Варшаву. В госпиталь.
"Условия в варшавском госпитале были кошмарные. Для раненых не хватало лекарств, и большинство их было обречено на мучительную смерть".
Впрочем, о качестве немецкой медицины мы уже говорили. Остается лишь добавить, что раненые, умиравшие в тыловых госпиталях, не входили в боевые потери.
Они переводились в так называемую Армию Резерва, а ее потери, это потери... Гражданского населения.
Теперь вам понятно, откуда у немцев такие низкие потери вермахта и СС?
Кстати, о потерях:
"Письма из дому я получал регулярно, из них я и узнал, что все мои (их было двое - прим. Ивакин А.) родные братья погибли на этой войне. Как и оба двоюродных, как и мой дядя, служивший в кригсмарине".
Из шести родственников к зиме 1943 года погибло пять... Ничего такая статистика?
Ну а как иначе?
Вот наш герой описывает атаку эсэсовцев в Нормандии. Элита бежит вверх по склону холма:
"Не знаю, из кого состояло большинство бойцов - то ли из новобранцев, то ли из ветеранов, но я с ужасом наблюдал, как они допускают совершенно дикие промахи. Кое-кто из бойцов надумал добросить ручные гранаты до вершины холма, что было совершенно пустой затеей вследствие приличного расстояния и высоты. Естественно, не долетевшие до цели гранаты скатывались вниз, разрываясь рядом с солдатами СС. Другие вояки пытались палить из автоматов в положении стоя, что на склоне холма, мягко говоря, трудноосуществимо - сила отдачи просто валит тебя с ног. Разумеется, после первой же очереди бойцы падали и катились во крутому спуску вниз, ломая руки и ноги".
Эта атака началась в 4.15 утра, как пишет Фляйшман. Атака пятью пехотными волнами. Вторая волна пошла в 4.25. В 4.35 третий. Но, как видим, уже на втором эшелоне атака просто захлебнулась. Из-за плотного огня союзников и собственной бестолковости эсэсовцев.
Лишь в 6 утра пошли в атаку другие волны.
А в 7.45 все было кончено...
"Из 100 человек 1-го эшелона в живых оставалось десятка три"
На горе, на горочке стоит колоколенка...
Штурм высоты 314 продолжался еще 6 дней.
Так кто там кого мясом забрасывал?
Тонтон-макуты какие-то, способные лишь на расстрелы раненых и мирных жителей.
"Я все же решил навестить Вернера Бюхляйна. Он служил в 3-й танковой дивизии СС "Мертвая голова" к моменту вторжения в Советский Союз и в 1942 году, подорвавшись на мине, лишился правой ноги. Мы поговорили о войне и на другие темы. Я чувствовал, что он не склонен распространяться на темы, о которых говорил мой отец, я же не знал, как поделикатнее расспросить его об этом. Но потом, набравшись храбрости, без обиняков спросил:
Сначала Вернер воспринял мои вопросы недоверчиво - мало ли, а может, я подослан, чтобы разнюхать о его пораженческих настроениях, это же подрыв боевого духа нации. Я передал ему содержание разговора со своим отцом, пояснив, что хочу ясности.
- Целыми деревнями, - признался он. - Целыми деревнями, а в каждой - по тысяче жителей, а то и больше. И все они на том свете. Просто сгоняли их как скот, ставили у края рва и расстреливали. Были особые подразделения, которые постоянно этим занимались. Женщин, детей, стариков - всех без разбору, Карл. И только за то, что они - евреи.
Только тогда я со всей отчетливостью осознал ужас сказанного Вернером. Я смотрел на культю вместо ноги в пижамной штанине и думал: нет, этому человеку уже нет смысла ни врать, ни приукрашивать.
- Но зачем? - допытывался я.
- А затем, что приказ есть приказ. Слава богу, мне вовремя ногу оторвало. Больше я бы не выдержал. Иногда мы расстреливали одних только стариков и детей, иногда мужчин, женщин и подростков отправляли в лагеря.
- В лагеря?
- В Освенцим, Треблинку, Бельзен, Хелмно. А там потом их превращали в полутрупы, а потом и в трупы. На их место пригоняли новых. И так не один год.
Вернер излагал эти жуткие факты спокойным, бесстрастным тоном, будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся".
Еще раз напомню, из кого состояла "Мертвая Голова" - бывшие охранники концлагерей.
А сам Фляйшман в СС попал случайно. Тогда, в начале войны, гитлеровская гвардия отчаянно нуждалась в специалистах всех мастей, в том числе и в радистах. В итоге, Гюнтера перевели из Кригсмарине в СС.
А вот кончил он войну совсем не случайно. Будучи уже унтершарфюрером и командуя взводом, он просто сдался американцам. Вместе со взводом. Плюнули на все, подняли белую рубаху на штык и ушли с поля боя. Даже не взирая на то, что семьи вояк моли попасть в те самые концлагеря. За предательство их мужчин.
Коллективная ответственность. Вот так. В Германии просвещенной, между прочим.
А в июне Гюнтера Фляйшмана выпустили из плена. За воинские преступления не судили.
Впрочем, не сомневаюсь в том, что имя свое он изменил. Иногда он проговаривается в тексте и его товарищи обращаются к нему: "Карл!".
И да, жил он, кстати, в ГДР...
Воспоминания немецкого солдата Гельмута Клауссмана, ефрейтора 111-ой пехотной дивизии
Боевой путь
Я начал служить в июне 41-го года. Но я тогда был не совсем военным. Мы назывались вспомогательной частью и до ноября я, будучи шофёром, ездил в треугольнике Вязьма - Гжатск — Орша. В нашем подразделении были немцы и русские перебежчики. Они работали грузчиками. Мы возили боеприпасы, продовольствие.
Вообще перебежчики были с обоих сторон, и на протяжении всей войны. К нам перебегали русские солдаты и после Курска. И наши солдаты к русским перебегали. Помню, под Таганрогом два солдата стояли в карауле, и ушли к русским, а через несколько дней, мы услышали их обращение по радиоустановке с призывом сдаваться. Я думаю, что обычно перебежчики это были солдаты, которые просто хотели остаться в живых. Перебегали обычно перед большими боями, когда риск погибнуть в атаке пересиливал чувство страха перед противником. Мало кто перебегал по убеждениям и к нам и от нас. Это была такая попытка выжить в этой огромной бойне. Надеялись, что после допросов и проверок тебя отправят куда-нибудь в тыл, подальше от фронта. А там уж жизнь как-нибудь образуется.
Потом меня отправили в учебный гарнизон под Магдебург в унтер-офицерскую школу и после неё и весной 42-го года я попал служить в 111-ю пехотную дивизию под Таганрог. Я был небольшим командиром. Но большой военной карьеры не сделал. В русской армии моему званию соответствовало звание сержанта. Мы сдерживали наступление на Ростов. Потом нас перекинули на Северный Кавказ, потом я был ранен и после ранения на самолёте меня перебросили в Севастополь. И там нашу дивизию практически полностью уничтожили. В 43-м году под Таганрогом я получил ранение. Меня отправили лечиться в Германию, и через пять месяцев я вернулся обратно в свою роту. В немецкой армии была традиция — раненых возвращать в своё подразделение и почти до самого конца войны это было так. Всю войну я отвоевал в одной дивизии. Я думаю, это был один из главных секретов стойкости немецких частей. Мы в роте жили как одна семья. Все были на виду друг у друга, все хорошо друг друга знали и могли доверять друг другу, надеяться друг на друга.
Раз в год солдату полагался отпуск, но после осени 43-го года всё это стало фикцией. И покинуть своё подразделение можно было только по ранению или в гробу.
Убитых хоронили по-разному. Если было время и возможность, то каждому полагалась отдельная могила и простой гроб. Но если бои были тяжёлыми и мы отступали, то закапывали убитых кое-как. В обычных воронках из под снарядов, завернув в плащ-накидки, или брезент. В такой яме за один раз хоронили столько человек, сколько погибло в этом бою и могло в неё поместиться. Ну, а если бежали - то вообще было не до убитых.
Наша дивизия входила в 29 армейский корпус и вместе с 16-ой (кажется!) моторизованной дивизией составляла армейскую группу «Рекнаге». Все мы входили в состав группы армий «Южная Украина».
Как мы видели причины войны. Немецкая пропаганда.
В начале войны главным тезисом пропаганды, в которую мы верили, был тезис о том, что Россия готовилась нарушить договор и напасть на Германию первой. Но мы просто оказались быстрее. В это многие тогда верили и гордились, что опередили Сталина. Были специальные газеты фронтовые, в которых очень много об этом писали. Мы читали их, слушали офицеров и верили в это.
Но потом, когда мы оказались в глубине России и увидели, что военной победы нет, и что мы увязли в этой войне, то возникло разочарование. К тому же мы уже много знали о Красной армии, было очень много пленных, и мы знали, что русские сами боялись нашего нападения и не хотели давать повод для войны. Тогда пропаганда стала говорить, что теперь мы уже не можем отступить, иначе русские на наших плечах ворвутся в Рейх. И мы должны сражаться здесь, что бы обеспечить условия для достойного Германии мира. Многие ждали, что летом 42-го Сталин и Гитлер заключат мир. Это было наивно, но мы в это верили. Верили, что Сталин помирится с Гитлером, и они вместе начнут воевать против Англии и США. Это было наивно, но солдатом хотелось верить.
Каких-то жёстких требований по пропаганде не было. Никто не заставлял читать книги и брошюры. Я так до сих пор и не прочитал «Майн камф». Но следили за моральным состоянием строго. Не разрешалось вести «пораженческих разговоров» и писать «пораженческих писем». За этим следил специальный «офицер по пропаганде». Они появились в войсках сразу после Сталинграда. Мы между собой шутили и называли их «комиссарами». Но с каждым месяцем всё становилось жёстче. Однажды в нашей дивизии расстреляли солдата, который написал домой «пораженческое письмо», в котором ругал Гитлера. А уже после войны я узнал, что за годы войны, за такие письма было расстреляно несколько тысяч солдат и офицеров! Одного нашего офицера разжаловали в рядовые за «пораженческие разговоры». Особенно боялись членов НСДАП. Их считали стукачами, потому, что они были очень фанатично настроены и всегда могли подать на тебя рапорт по команде. Их было не очень много, но им почти всегда не доверяли.
Отношение к местному населению, к русским, белорусам было сдержанное и недоверчивое, но без ненависти. Нам говорили, что мы должны разгромить Сталина, что наш враг это большевизм. Но, в общем, отношение к местному населению было правильно назвать «колониальным». Мы на них смотрели в 41-ом как на будущую рабочую силу, как на территории, которые станут нашими колониями.
К украинцам относились лучше. Потому, что украинцы встретили нас очень радушно. Почти как освободителей. Украинские девушки легко заводили романы с немцами. В Белоруссии и России это было редкостью.
На обычном человеческом уровне были и контакты. На Северном Кавказе я дружил с азербайджанцами, которые служили у нас вспомогательными добровольцами (хиви). Кроме них в дивизии служили черкесы и грузины. Они часто готовили шашлыки и другие блюда кавказской кухни. Я до сих пор эту кухню очень люблю. С начала их брали мало. Но после Сталинграда их с каждым годом становилось всё больше. И к 44-му году они были отдельным большим вспомогательным подразделением в полку, но командовал ими немецкий офицер. Мы за глаза их звали «Шварце» — чёрные (;-))))
Нам объясняли, что относится к ним надо, как боевым товарищам, что это наши помощники. Но определённое недоверие к ним, конечно, сохранялось. Их использовали только как обеспечивающих солдат. Они были вооружены и экипированы хуже.
Иногда я общался и с местными людьми. Ходил к некоторым в гости. Обычно к тем, кто сотрудничал с нами или работал у нас.
Партизан я не видел. Много слышал о них, но там где я служил их не было. На Смоленщине до ноября 41-го партизан почти не было.
К концу войны отношение к местному населению стало безразличным. Его словно бы не было. Мы его не замечали. Нам было не до них. Мы приходили, занимали позицию. В лучшем случае командир мог сказать местным жителям, что бы они убирались подальше, потому, что здесь будет бой. Нам было уже не до них. Мы знали, что отступаем. Что всё это уже не наше. Никто о них не думал…
Об оружии.
Главным оружием роты были пулемёты. Их в роте было 4 штуки. Это было очень мощное и скорострельное оружие. Нас они очень выручали. Основным оружием пехотинца был карабин. Его уважали больше чем автомат. Его называли «невеста солдата». Он был дальнобойным и хорошо пробивал защиту. Автомат был хорош только в ближнем бою. В роте было примерно 15 — 20 автоматов. Мы старались добыть русский автомат ППШ. Его называли «маленький пулемёт». В диске было кажется 72 патрона и при хорошем уходе это было очень грозное оружие. Ещё были гранаты и маленькие миномёты.
Ещё были снайперские винтовки. Но не везде. Мне под Севастополем выдали снайперскую русскую винтовку Симонова. Это было очень точное и мощное оружие. Вообще русское оружие ценилось за простоту и надёжность. Но оно было очень плохо защищено от коррозии и ржавчины. Наше оружие было лучше обработано.
Артиллерия
Однозначно русская артиллерия намного превосходила немецкую. Русские части всегда имели хорошее артиллерийское прикрытие. Все русские атаки шли под мощным артиллерийским огнём. Русские очень умело маневрировали огнём, умели его мастерски сосредотачивать. Отлично маскировали артиллерию. Танкисты часто жаловались, что русскую пушку увидишь только тогда, когда она уже по тебе выстрелила. Вообще, надо было раз побывать по русским артобстрелом, что бы понять, что такое русская артиллерия. Конечно, очень мощным оружием был «шталин орган» — реактивные установки. Особенно, когда русские использовали снаряды с зажигательной смесью. Они выжигали до пепла целые гектары.
О русских танках.
Нам много говорили о Т-34. Что это очень мощный и хорошо вооружённый танк. Я впервые увидел Т-34 под Таганрогом. Два моих товарища назначили в передовой дозорный окоп. Сначала назначили меня с одним из них, но его друг попросился вместо меня пойти с ним. Командир разрешил. А днём перед нашими позициями вышло два русских танка Т-34. Сначала они обстреливали нас из пушек, а потом, видимо заметив передовой окоп, пошли на него и там один танк просто несколько раз развернулся на нём, и закопал их обоих заживо. Потом они уехали.
Мне повезло, что русские танки я почти не встречал. На нашем участке фронта их было мало. А вообще у нас, пехотинцев всегда была танкобоязнь перед русскими танками. Это понятно. Ведь мы перед этими бронированными чудовищами были почти всегда безоружны. И если не было артиллерии сзади, то танки делали с нами что хотели.
О штурмовиках.
Мы их называли «Русише штука». В начале войны мы их видели мало. Но уже к 43-му году они стали очень сильно нам досаждать. Это было очень опасное оружие. Особенно для пехоты. Они летали прямо над головами и из своих пушек поливали нас огнём. Обычно русские штурмовики делали три захода. Сначала они бросали бомбы по позициям артиллерии, зениток или блиндажам. Потом пускали реактивные снаряды, а третьим заходом они разворачивались вдоль траншей и из пушек убивали всё в них живое. Снаряд, взрывавшийся в траншее, имел силу осколочной гранаты и давал очень много осколков. Особенно угнетало, то, сбить русский штурмовик из стрелкового оружия было почти невозможно, хотя летал он очень низко.
О ночных бомбардировщиках
По-2 я слышал. Но сам лично с ними не сталкивался. Они летали по ночам и очень метко кидали маленькие бомбы и гранаты. Но это было скорее психологическое оружие, чем эффективное боевое.
Но вообще, авиация у русских была, на мой взгляд, достаточно слабой почти до самого конца 43 года. Кроме штурмовиков, о которых я уже говорил, мы почти не видели русских самолётов. Бомбили русские мало и не точно. И в тылу мы себя чувствовали совершенно спокойно.
Учёба.
В начале войны учили солдат хорошо. Были специальные учебные полки. Сильной стороной подготовки было то, что в солдате старались развить чувство уверенности в себе, разумной инициативы. Но было очень много бессмысленной муштры. Я считаю, что это минус немецкой военной школы. Слишком много бессмысленной муштры. Но после 43-го года учить стали всё хуже. Меньше времени давали на учёбу и меньше ресурсов. И в 44-ом году стали приходить солдаты, которые даже стрелять толком не умели, но за то хорошо маршировали, потому, что патронов на стрельбы почти не давали, а вот строевой фельдфебели с ними занимались с утра и до вечера. Хуже стала и подготовка офицеров. Они уже ничего кроме обороны не знали и, кроме как правильно копать окопы ничего не умели. Успевали только воспитать преданность фюреру и слепое подчинение старшим командирам.
Еда. Снабжение.
Кормили на передовой неплохо. Но во время боёв редко было горячее. В основном ели консервы.
Обычно утром давали кофе, хлеб, масло (если было) колбасу или консервированную ветчину. В обед - суп, картофель с мясом или салом. На ужин каша, хлеб, кофе. Но часто некоторых продуктов не было. И вместо них могли дать печенье или к примеру банку сардин. Если часть отводили в тыл, то питание становилось очень скудным. Почти впроголодь. Питались все одинаково. И офицеры и солдаты ели одну и ту же еду. Я не знаю как генералы - не видел, но в полку все питались одинаково. Рацион был общий. Но питаться можно было только у себя в подразделении. Если ты оказывался по какой-то причине в другой роте или части, то ты не мог пообедать у них в столовой. Таков был закон. Поэтому при выездах полагалось получать паёк. А вот у румын было целых четыре кухни. Одна — для солдат. Другая — для сержантов. Третья — для офицеров. А у каждого старшего офицера, у полковника и выше — был свой повар, который готовил ему отдельно. Румынская армия была самая деморализованная. Солдаты ненавидели своих офицеров. А офицеры презирали своих солдат. Румыны часто торговали оружием. Так у наших «чёрных» («хиви») стало появляться хорошее оружие. Пистолеты и автоматы. Оказалось, что они покупали его за еду и марки у соседей румын…
Об СС
Отношение к СС было неоднозначным. С одной стороны они были очень стойкими солдатами. Они были лучше вооружены, лучше экипированы, лучше питались. Если они стояли рядом, то можно было не бояться за свои фланги. Но с другой стороны они несколько свысока относились к Вермахту. Кроме того, их не очень любили из-за крайней жестокости. Они были очень жестоки к пленным и к мирному населению. И стоять рядом с ними было неприятно. Там часто убивали людей. Кроме того, это было и опасно. Русские, зная о жестокости СС к мирному населению и пленным, эсэсовцев в плен не брали. И во время наступления на этих участках мало кто из русских разбирался, кто перед тобой эссэман или обычный солдат вермахта. Убивали всех. Поэтому за глаза СС иногда называли «покойниками».
Помню, как в ноябре 42 года мы однажды вечером украли у соседнего полка СС грузовик. Он застрял на дороге, и его шофёр ушёл за помощью к своим, а мы его вытащили, быстро угнали к себе и там перекрасили, сменили знаки различия. Они его долго искали, но не нашли. А для нас это было большое подспорье. Наши офицеры, когда узнали — очень ругались, но никому ничего не сказали. Грузовиков тогда оставалось очень мало, а передвигались мы в основном пешком.
И это тоже показатель отношения. У своих (Вермахта) наши бы никогда не украли. Но эсэсовцев недолюбливали.
Солдат и офицер
В Вермахте всегда была большая дистанция между солдатом и офицером. Они никогда не были с нами одним целым. Несмотря на то, что пропаганда говорила о нашем единстве. Подчёркивалось, что мы все «камрады», но даже взводный лейтенант был от нас очень далёк. Между ним и нами стояли ещё фельдфебели, которые всячески поддерживали дистанцию между нами и ими, фельдфебелями. И уж только за ними были офицеры. Офицеры, обычно с нами солдатами общались очень мало. В основном же, всё общение с офицером шло через фельдфебеля. Офицер мог, конечно, спросить что-то у тебя или дать тебе какое-то поручение напрямую, но повторюсь - это было редко. Всё делалось через фельдфебелей. Они были офицеры, мы были солдаты, и дистанция между нами была очень большой.
Ещё большей эта дистанция была между нами и высшим командованием. Мы для них были просто пушечным мясом. Никто с нами не считался и о нас не думал. Помню в июле 43-го, под Таганрогом я стоял на посту около дома, где был штаб полка и в открытое окно услышал доклад нашего командира полка какому-то генералу, который приехал в наш штаб. Оказывается, генерал должен был организовать штурмовую атаку нашего полка на железнодорожную станцию, которую заняли русские и превратили в мощный опорный пункт. И после доклада о замысле атаки наш командир сказал, что планируемые потери могут достигнуть тысячи человек убитыми и ранеными и это почти 50% численного состава полка. Видимо командир хотел этим показать бессмысленность такой атаки. Но генерал сказал:
Хорошо! Готовьтесь к атаке. Фюрер требует от нас решительных действий во имя Германии. И эта тысяча солдат погибнет за фюрера и Фатерлянд!
И тогда я понял, что мы для этих генералов никто! Мне стало так страшно, что это сейчас невозможно передать. Наступление должно было начаться через два дня. Об этом я услышал в окно и решил, что должен любой ценой спастись. Ведь тысяча убитых и раненых это почти все боевые подразделения. То есть, шансов уцелеть в этой атаке у меня почти небыло. И на следующий день, когда меня поставили в передовой наблюдательный дозор, который был выдвинут перед нашими позициями в сторону русских, я задержался, когда пришёл приказ отходить. А потом, как только начался обстрел, выстрелил себе в ногу через буханку хлеба (при этом не возникает порохового ожога кожи и одежды) так, что бы пуля сломала кость, но прошла навылет. Потом я пополз к позициям артиллеристов, которые стояли рядом с нами. Они в ранениях понимали мало. Я им сказал, что меня подстрелил русский пулемётчик. Там меня перевязали, напоили кофе, дали сигарету и на машине отправили в тыл. Я очень боялся, что в госпитале врач найдёт в ране хлебные крошки, но мне повезло. Никто ничего не заметил. Когда через пять месяцев в январе 1944-го года я вернулся в свою роту, то узнал, что в той атаке полк потерял девятьсот человек убитыми и ранеными, но станцию так и не взял…
Вот так к нам относились генералы! Поэтому, когда меня спрашивают, как я отношусь к немецким генералам, кого из них ценю как немецкого полководца, я всегда отвечаю, что, наверное, они были хорошими стратегами, но уважать их мне совершенно не за что. В итоге они уложили в землю семь миллионов немецких солдат, проиграли войну, а теперь пишут мемуары о том, как здорово воевали и как славно побеждали.
Самый трудный бой
После ранения меня перекинули в Севастополь, когда русские уже отрезали Крым. Мы летели из Одессы на транспортных самолётах большой группой и прямо у нас на глазах русские истребители сбили два самолёта битком набитых солдатами. Это было ужасно! Один самолёт упал в степи и взорвался, а другой упал в море и мгновенно исчез в волнах. Мы сидели и бессильно ждали кто следующий. Но нам повезло - истребители улетели. Может быть у них кончалось горючее или закончились патроны. В Крыму я отвоевал четыре месяца.
И там, под Севастополем был самый трудный в моей жизни бой. Это было в первых числах мая, когда оборона на Сапун горе уже была прорвана, и русские приближались к Севастополю.
Остатки нашей роты - примерно тридцать человек — послали через небольшую гору, что бы мы вышли атакующему нас русскому подразделению во фланг. Нам сказали, что на этой горе никого нет. Мы шли по каменному дну сухого ручья и неожиданно оказались в огненном мешке. По нам стреляли со всех сторон. Мы залегли среди камней и начали отстреливаться, но русские были среди зелени - их было невидно, а мы были как на ладони и нас одного за другим убивали. Я не помню, как, отстреливаясь из винтовки, я смог выползти из под огня. В меня попало несколько осколков от гранат. Особенно досталось ногам. Потом я долго лежал между камней и слышал, как вокруг ходят русские. Когда они ушли, я осмотрел себя и понял, что скоро истеку кровью. В живых, судя по всему, я остался один. Очень много было крови, а у меня ни бинта, ничего! И тут я вспомнил, что в кармане френча лежат презервативы. Их нам выдали по прилёту вместе с другим имуществом. И тогда я из них сделал жгуты, потом разорвал рубаху и из неё сделал тампоны на раны и притянул их этими жгутами, а потом, опираясь на винтовку и сломанный сук стал выбираться.
Вечером я выполз к своим.
В Севастополе уже полным ходом шла эвакуация из города, русские с одного края уже вошли в город, и власти в нём уже не было никакой.
Каждый был сам за себя.
Я никогда не забуду картину, как нас на машине везли по городу, и машина сломалась. Шофёр взялся её чинить, а мы смотрели через борт вокруг себя. Прямо перед нами на площади несколько офицеров танцевали с какими-то женщинами, одетыми цыганками. У всех в руках были бутылки вина. Было какое-то нереальное чувство. Они танцевали как сумасшедшие. Это был пир во время чумы.
Меня эвакуировали с Херсонеса вечером 10-го мая уже, после того как пал Севастополь. Я не могу вам передать, что творилось на этой узкой полоске земли. Это был ад! Люди плакали, молились, стрелялись, сходили с ума, насмерть дрались за место в шлюпках. Когда я прочитал где-то мемуары какого-то генерала — болтуна, который рассказывал о том, что с Херсонеса мы уходили в полном порядке и дисциплине, и что из Севастополя были эвакуированы почти все части 17 армии, мне хотелось смеяться. Из всей моей роты в Констанце я оказался один! А из нашего полка оттуда вырвалось меньше ста человек! Вся моя дивизия легла в Севастополе. Это факт!
Мне повезло потому, что мы раненые лежали на понтоне, прямо к которому подошла одна из последних самоходных барж, и нас первыми загрузили на неё.
Нас везли на барже в Констанцу. Всю дорогу нас бомбили и обстреливали русские самолёты. Это был ужас. Нашу баржу не потопили, но убитых и раненых было очень много. Вся баржа была в дырках. Что бы не утонуть, мы выбросили за борт всё оружие, амуницию, потом всех убитых и всё равно, когда мы пришли в Констанцу, то в трюмах мы стояли в воде по самое горло, а лежачие раненые все утонули. Если бы нам пришлось идти ещё километров 20 мы бы точно пошли ко дну! Я был очень плох. Все раны воспались от морской воды. В госпитале врач мне сказал, что большинство барж было наполовину забито мертвецами. И что нам, живым, очень повезло.
Там, в Констанце я попал в госпиталь и на войну уже больше не попал.
«Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты нагнали их, чтобы освободить путь, посбрасывали в кюветы на обочинах шоссе их повозки с мебелью, саквояжами, чемоданами, лошадьми, оттеснили в сторону стариков и детей и, позабыв о долге и чести и об отступающих без боя немецких подразделениях, тысячами набросились на женщин и девочек».
«Мало, кто знает, мало, кто хочет знать такую правду».
До Леонида Рабичева о подобном писал Лев Копелев в книге воспоминаний «Хранить вечно». Для майора Копелева протест против грабежей и жестокости вышедших из повиновения солдат обернулся арестом и 10 годами ГУЛАГа, обвинение: пропаганда буржуазного гуманизма и сочувствие к противнику. Об этом пишет в рецензии на мемуары ветерана Великой Отечественной войны Михаила Рабичева блогер Алекс Рапопорт .
Книга воспоминаний Леонида Рабичева «Война всё спишет. Воспоминания офицера-связиста 31-й армии. 1941-1945 » (М.: ЗАО «Центрполиграф», 2009.) действительно не похожа на большинство публикаций о Великой Отечественной войне. В принятом в СССР наименовании той войны, в самом подборе эпитетов уже содержалась идеологическая подсказка, как следует её освещать, — великий подвиг и одновременно великая трагедия советского народа. Всё, что не укладывалось в данную схему, вспоминать не следовало.
С таких позиций писали о войне генералы, историки и легион беллетристов, «разрабатывавших» военную тему. Детали, факты, эпизоды, снижающие патетику, расценивались как политическая ошибка и не проходили цензуру. Лишь содержащая окопную правду проза В. Астафьева, В. Быкова, Г. Бакланова, К. Воробьева, В. Некрасова, еще нескольких писателей предлагала не схожий с официальным, более правдивый взгляд. Воспоминания частных лиц о войне в условиях государственного книгоиздания практически не имели шансов увидеть свет.
В декабре 41-го года, восемнадцатилетним, Леонид Рабичев был мобилизован. В училище связи получил военную специальность и звание лейтенанта и с ноября 42-го года воевал в составе 31-й армии Центрального, а затем 1-го Украинского фронтов. Участвовал в освобождении Белоруссии, Восточной Пруссии, Силезии и Чехословакии, служил в Венгрии, демобилизовался в июне 1946-го. И хотя он — фронтовик, имеющий боевые награды, его военные мемуары хочется назвать мемуарами частного человека.
Книга «Война всё спишет» не содержит исторических клише, не сообразуется с пропагандистским каноном, не выражает ничьих корпоративных интересов и рассказывает вещи, которые смущают и потрясают. Без обиняков пишет Л. Рабичев о непарадной стороне войны.
Художник и писатель Михаил Рабичев родился в Москве в 1923 году. Стихи начал писать в пятнадцать лет. В 1940 году получил аттестат об окончании десятого класса и поступил в Московский юридический институт. Литературной студией там руководил Осип Максимович Брик. Осип Максимович приглашает его на литературные читки в свою квартиру в Спасопесковском переулке, знакомит с Лилей Юрьевной, Катаняном, Семеном Кирсановым, Борисом Слуцким. Кроме учившегося на четвертом курсе Бориса Слуцкого занятия студии посещает будущий писатель Дудинцев.
В ноябре 1942 года по окончании военного училища лейтенантом, командиром взвода участвует в освобождении Сычевки, Вязьмы, Ржева, Ярцева, Смоленска, Борисова, Орши, Минска, Лиды, Гродно, в боях в Восточной Пруссии, потом в составе 1-го Украинского фронта — в Силезии и Чехословакии. Награжден тремя боевыми орденами и медалями.
После войны, в 1946-1947 годах, был членом литературного объединения Московского университета, руководимого замечательным поэтом Михаилом Зенкевичем, выступал со своими стихами на литературном вечере в Союзе писателей под председательством Твардовского, в коммунистической аудитории МГУ на вечере под председательством Антокольского.
В 1951 году окончил художественное отделение Московского полиграфического института. Работал художником в области прикладной, книжной графики и прикладного искусства в мастерской промграфики КГИ МОХФ РСФСР, в издательствах «Росгизместпром», «Художественная литература», «Искусство», «Медицина», «Наука», «Присцельс», «Авваллон» и многих других.
С 1959 года посещал студию повышения квалификации при горкоме графиков Москвы, руководил которой художник, кандидат наук Элий Михайлович Белютин. С 1960 года член Союза художников СССР. График, живописец, дизайнер. Персональные выставки: 1958, 1964, 1977, 1989, 1991, 1994, 1999, 2000, 2002, 2003, 2004, 2005, 2006, 2007, 2008, 2009 годы. Участвовал в московских, всероссийских, а также в международных выставках в Берлине, Париже, Монреале, Кембридже, Варшаве, Испании. Живописные и графические работы хранятся в музеях и частных коллекциях России и многих стран мира.
С 1993 года член Союза писателей Москвы, поэт, эссеист, прозаик. Автор шестнадцати книг стихов, шести прозаических публикаций. Несколько поэтических и прозаических публикаций переведены на иностранные языки.
Предлагаем отрывки из книги «Война все спишет. Воспоминания офицера-связиста 31 армии. 1941-1945 »
«Шли ожесточенные бои на подступах к Ландсбергу и Бартенштайну…. заходит ко мне мой друг, радист, младший лейтенант Саша Котлов и говорит:
— Найди себе на два часа замену. На фольварке, всего минут двадцать ходу, собралось около ста немок. Моя команда только что вернулась оттуда. Они испуганы, но если попросишь — дают, лишь бы живыми оставили. Там и совсем молодые есть. А ты, дурак, сам себя обрек на воздержание. Я же знаю, что у тебя полгода уже не было подруги, мужик ты, в конце концов, или нет? Возьми ординарца и кого-нибудь из твоих солдат и иди! И я сдался.
Мы шли по стерне, и сердце у меня билось, и ничего уже я не понимал. Зашли в дом. Много комнат, но женщины сгрудились в одной огромной гостиной. На диванах, на креслах и на ковре на полу сидят, прижавшись друг к другу, закутанные в платки. А нас было шестеро, и Осипов, боец из моего взвода, спрашивает:
— Какую тебе?
Смотрю, из одежды торчат одни носы, из-под платков глаза, а одна, сидящая на полу, платком глаза закрыла. А мне стыдно вдвойне. Стыдно за то, что делать собираюсь, и перед своими солдатами стыдно: то ли трус, скажут, то ли импотент. И я как в омут бросился, и показываю Осипову на ту, что лицо платком закрыла.
— Ты что, лейтенант, совсем с ума, б…, сошел, может, она старуха?
Но я не меняю своего решения, и Осипов подходит к моей избраннице. Она встает, и направляется ко мне, и говорит:
— Герр лейтенант — айн! Нихт цвай! Айн! — И берет меня за руку, и ведет в пустую соседнюю комнату, и говорит тоскливо и требовательно: — Айн, айн.
А в дверях стоит мой новый ординарец Урмин и говорит:
— Давай быстрей, лейтенант, я после тебя.
И она каким-то образом понимает то, что он говорит, и делает резкий шаг вперед, прижимается ко мне, и взволнованно:
— Нихт цвай, — и сбрасывает с головы платок.
Боже мой, Господи! Юная, как облако света, чистая, благородная, и такой жест — «Благовещение» Лоренцетти, Мадонна!
— Закрой дверь и выйди, — приказываю я Урмину.
Он выходит, и лицо ее преображается, она улыбается и быстро сбрасывает с себя пальто, костюм, под костюмом несколько пар невероятных каких-то бус и золотых цепочек, а на руках золотые браслеты. Сбрасывает в одну кучу еще шесть одежд, и вот она уже раздета, и зовет меня, и вся охвачена страстью. Ее внезапное потрясение передается мне. Я бросаю в сторону портупею, наган, пояс, гимнастерку — все, все! И вот уже мы оба задыхаемся. А я оглушен.
Откуда мне счастье такое привалило, чистая, нежная, безумная, дорогая! Самая дорогая на свете! Я это произношу вслух. Наверно, она меня понимает. Какие-то необыкновенно ласковые слова. Я в ней, это бесконечно, мы уже одни на всем свете, медленно нарастают волны блаженства. Она целует мои руки, плечи, перехватывает дыхание. Боже! Какие у нее руки, какие груди, какой живот!
Что это? Мы лежим, прижавшись друг к другу. Она смеется, я целую ее всю, от ноготков до ноготков.
Нет, она не девочка, вероятно, на фронте погиб ее жених, друг, и все, что предназначала ему и берегла три долгих года войны, обрушивается на меня.
Урмин открывает дверь:
— Ты сошел с ума, лейтенант! Почему ты голый? Темнеет, оставаться опасно, одевайся!
Но я не могу оторваться от нее. Завтра напишу Степанцову рапорт, я не имею права не жениться на ней, такое не повторяется.
Я одеваюсь, а она все еще не может прийти в себя, смотрит призывно и чего-то не понимает.
Я резко захлопываю дверь.
— Лейтенант, — тоскливо говорит Урмин, — ну что тебе эта немка, разреши, я за пять минут кончу.
— Родной мой, я не могу, я дал ей слово, завтра я напишу Степанцову рапорт и женюсь на ней!
— И прямо в Смерш?
— Да куда угодно, три дня, день, а потом хоть под расстрел. Она моя. Я жизнь за нее отдам.
Урмин молчит, смотрит на меня, как на дурака.
— Ты, б…, мудак, ты не от мира сего.
В темноте возвращаемся.
В шесть утра я просыпаюсь, никому ничего не говорю. Найду ее и приведу. Нахожу дом. Двери настежь. Никого нет.
Все ушли неизвестно куда….»
«Да, это было пять месяцев назад, когда войска наши в Восточной Пруссии настигли эвакуирующееся из Гольдапа, Инстербурга и других оставляемых немецкой армией городов гражданское население. На повозках и машинах, пешком — старики, женщины, дети, большие патриархальные семьи медленно, по всем дорогам и магистралям страны уходили на запад.
Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты нагнали их, чтобы освободить путь, посбрасывали в кюветы на обочинах шоссе их повозки с мебелью, саквояжами, чемоданами, лошадьми, оттеснили в сторону стариков и детей и, позабыв о долге и чести и об отступающих без боя немецких подразделениях, тысячами набросились на женщин и девочек.
Женщины, матери и их дочери, лежат справа и слева вдоль шоссе, и перед каждой стоит гогочущая армада мужиков со спущенными штанами.
Обливающихся кровью и теряющих сознание оттаскивают в сторону, бросающихся на помощь им детей расстреливают. Гогот, рычание, смех, крики и стоны. А их командиры, их майоры и полковники стоят на шоссе, кто посмеивается, а кто и дирижирует, нет, скорее регулирует. Это чтобы все их солдаты без исключения поучаствовали.
Нет, не круговая порука и вовсе не месть проклятым оккупантам этот адский смертельный групповой секс…»
«Размечтался, и вдруг в распахнутые ворота входят две шестнадцатилетние девочки-немки. В глазах никакого страха, но жуткое беспокойство.
Увидели меня, подбежали и, перебивая друг друга, на немецком языке пытаются мне объяснить что-то. Хотя языка я не знаю, но слышу слова «мутер», «фатер», «брудер».
Мне становится понятно, что в обстановке панического бегства они где-то потеряли свою семью.
Мне ужасно жалко их, я понимаю, что им надо из нашего штабного двора бежать куда глаза глядят и быстрее, и я говорю им:
— Муттер, фатер, брудер — нихт! — и показываю пальцем на вторые дальние ворота — туда, мол. И подталкиваю их.
Тут они понимают меня, стремительно уходят, исчезают из поля зрения, и я с облегчением вздыхаю — хоть двух девочек спас, и направляюсь на второй этаж к своим телефонам, внимательно слежу за передвижением частей, но не проходит и двадцати минут, как до меня со двора доносятся какие-то крики, вопли, смех, мат.
Бросаюсь к окну.
На ступеньках дома стоит майор А., а два сержанта вывернули руки, согнули в три погибели тех самых двух девочек, а напротив — вся штабармейская обслуга — шофера, ординарцы, писари, посыльные.
— Николаев, Сидоров, Харитонов, Пименов… — командует майор А. — Взять девочек за руки и ноги, юбки и блузки долой! В две шеренги становись! Ремни расстегнуть, штаны и кальсоны спустить! Справа и слева, по одному, начинай!
А. командует, а по лестнице из дома бегут и подстраиваются в шеренги мои связисты, мой взвод. А две «спасенные» мной девочки лежат на древних каменных плитах, руки в тисках, рты забиты косынками, ноги раздвинуты — они уже не пытаются вырываться из рук четырех сержантов, а пятый срывает и рвет на части их блузочки, лифчики, юбки, штанишки.
Выбежали из дома мои телефонистки — смех и мат.
А шеренги не уменьшаются, поднимаются одни, спускаются другие, а вокруг мучениц уже лужи крови, а шеренгам, гоготу и мату нет конца.
Девчонки уже без сознания, а оргия продолжается.
Гордо подбоченясь, командует майор А. Но вот поднимается последний, и на два полутрупа набрасываются палачи-сержанты.
Майор А. вытаскивает из кобуры наган и стреляет в окровавленные рты мучениц, и сержанты тащат их изуродованные тела в свинарник, и голодные свиньи начинают отрывать у них уши, носы, груди, и через несколько минут от них остаются только два черепа, кости, позвонки.
Мне страшно, отвратительно.
Внезапно к горлу подкатывает тошнота, и меня выворачивает наизнанку.
Майор А. — боже, какой подлец!
Я не могу работать, выбегаю из дома, не разбирая дороги, иду куда-то, возвращаюсь, я не могу, я должен заглянуть в свинарник.
Передо мной налитые кровью свиные глаза, а среди соломы, свиного помета два черепа, челюсть, несколько позвонков и костей и два золотых крестика — две «спасенные» мной девочки…»
«Принесут ли мои воспоминания кому-то вред или пользу? Что это за двусмысленная вещь — мемуары! Искренно — да, а как насчет нравственности, а как насчет престижа государства, новейшая история которого вдруг войдет в конфликт с моими текстами? Что я делаю, какую опасную игру затеял?
Озарение приходит внезапно.
Это не игра и не самоутверждение, это совсем из других измерений, это покаяние. Как заноза, сидит это внутри не только меня, а всего моего поколения. Вероятно, и всего человечества. Это частный случай, фрагмент преступного века, и с этим, как с раскулачиванием 30-х годов, как с ГУЛАГом, как с безвинной гибелью десятков миллионов безвинных людей, как с оккупацией в 1939 году Польши, нельзя достойно жить, без этого покаяния нельзя достойно уйти из жизни. Я был командиром взвода, меня тошнило, смотрел как бы со стороны, но мои солдаты стояли в этих жутких преступных очередях, смеялись, когда надо было сгорать от стыда, и, по существу, совершали преступления против человечества.
Полковник-регулировщик? Достаточно было одной команды? Но ведь по этому же шоссе проезжал на своем «Виллисе» и командующий 3-м Белорусским фронтом маршал Черняховский. Видел, видел он все это, заходил в дома, где на постелях лежали женщины с бутылками между ногами? Достаточно было одной команды?
Так на ком же было больше вины: на солдате из шеренги, на полковнике-регулировщике, на смеющихся полковниках и генералах, на наблюдающем мне, на всех тех, кто говорил, что война все спишет?»
По этой теме нет статей.