Александра Яковлевна Бруштейн
Дорога уходит в даль…
Книга первая
Памяти моих родителей посвящаю эту книгу.
Глава первая. ВОСКРЕСНОЕ УТРО
Я у мамы и папы одна. Ни братьев у меня, ни сестер. И это уже - пропащее дело! Даже если у нас еще родится кто-нибудь - мальчик или девочка, все равно, - мне-то от этого никакого проку! Мне сейчас уже девять лет, а им будет - нисколько. Как с ними играть? А когда они меня догонят, дорастут до девяти лет, мне-то уже будет целых восемнадцать… Опять неинтересно будет мне с ними!.. Вот если бы они теперь, сейчас были моими однолетками!
Я беру с маминого столика маленькое - размером с книгу - трехстворчатое зеркало. Открываю все три створки - из них смотрят на меня с одинаковым любопытством три совершенно одинаковые растрепанные девочки с бантом, сползающим на один глаз. Я воображаю, будто это мои сестры.
Здрасьте! - киваю я им.
И все три девочки очень приветливо кивают мне, тряся своими бантами. Неслышно, одними губами, они тоже говорят: «Здрасьте»…
Можно, конечно, еще и высунуть язык, провести им по губам справа налево и обратно, можно даже попробовать дотянуться кончиком языка до носа - зеркальные девочки в точности повторят все эти движения. Но ведь неинтересно! Вот если бы я закивала «Да, да!», а которая-нибудь из зеркальных девочек замотала бы головой «Нет-нет!» Или другая из них засмеялась бы, когда я не смеюсь, а третья вдруг вовсе взяла бы да ушла!
Гораздо интереснее та девочка, которая смотрит на меня с блестящего выпуклого бока самовара. Хотя у нее все тот же бант, сползающий на один глаз, но все-таки она одновременно и похожа на меня и - не совсем. Придвинешься к ней лицом - у самоварной девочки лицо расплывается, становится круглым, как решето, щеки распухают - очень смешно, я так не умею. Откинешь голову назад - лицо у самоварной девочки вытягивается вверх, становится худенькое-худенькое, и вдруг из ее головы начинает расти другая голова, точь-в-точь такая же, только опрокинутая волосами вниз, подбородком вверх, - это еще смешнее!
Ты что? - говорю я самоварной девочке очень грозно. Но тут в комнату входит мама и, конечно, портит всю игру!
Опять ты гримасничаешь перед самоваром! Как мартышка!
Мне скучно… - обиженно бубню я под нос.
Поди играть с фрейлейн Цецильхен.
На это я не отвечаю - я жду, пока мама выйдет из комнаты. Тогда я говорю не громко, но с громадной.убежденностью:
Фрейлейн Цецильхен дура!
И еще раз, еще громче - мама-то ведь успела отойти далеко! - я повторяю с удовольствием:
Цецильхен дура! Ужасная!
Конечно, мне так говорить о взрослых не следовало бы… Но фрейлейн Цецильхен, немка, живущая у нас и обучающая меня немецкому языку, в самом деле очень глупая. Вот уже полгода, как она приехала к нам из Кенигсберга; за это время я выучилась бойко сыпать по-немецки и даже читать, а Цецильхен все еще не знает самых простых русских слов: «хлеб», «вода», «к черту». В своей вязаной пелерине Цецильхен очень похожа на соседского пуделька, которого водят гулять в пальтишке с карманчиком и с помпончиками. Цецильхен только не лает, как он. У Цецильхен безмятежные голубые глаза, как у куклы, и кудрявая белокурая головка. Кудри делаются с вечера: смоченные волосы накручиваются перед сном на полоски газетной бумаги. Дело нехитрое - так раскудрявить можно кого угодно, хоть бабушку мою, хоть дворника Матвея, даже бахрому диванной подушки.
Разговаривать с Цецильхен скучно, она ничего интересного не знает! О чем ее ни спроси, она только беспомощно разводит пухлыми розовыми ручками: «Ах, боже в небе! Откуда же я должна знать такое?»
А я вот именно обожаю задавать вопросы! Папа мой говорит, что вопросы созревают в моей голове, как крыжовник на кусте. Обязательно ли все люди умирают или не обязательно? Почему зимой нет мух? Что такое громоотвод? Кто сильнее - лев или кит? Вафли делают в Африке, да? Так почему же их называют «вафли», а не «вафри»? Кто такая Брамапутра - хорошая она или плохая? Зачем людям «прибивают» оспу?
Только один человек умеет ответить на все мои вопросы или объяснить, почему тот или другой из них «дурацкий». Это папа. К сожалению, у папы для меня почти нет времени. Он врач. То он торопится к больному или в госпиталь, то он сейчас только вернулся оттуда - очень усталый…
Вот и сегодня, в воскресенье, рано утром папа приехал домой такой измученный - сделал трудную операцию, провел при больном бессонную ночь, - что мама нарезает ему завтрак на кусочки: у папы от усталости не слушаются руки.
Позавтракав, папа ложится поспать в столовой на диване, укрывшись старой енотовой шубой. Все в доме ходят на цыпочках и говорят шепотом, даже горластая Юзефа - моя старая няня, ставшая кухаркой после водворения у нас фрейлейн Цецильхен. Юзефа сидит на кухне, чистит кастрюлю и ворчит на той смеси русского языка с белорусским и польским, на какой говорит большинство населения нашего края:
Другий доктор за такую працу (работу) в золотых подштанниках ходил бы!
В кухне сидит полотер Рафал, очень осведомленная личность с огромными связями во всех слоях общества. Даже Юзефа считается с мнением Рафала! И он тоже подтверждает, что да, за такую работу - «Я же вижу! Господи Иисусе, и когда только он спит?» - другой доктор на золоте ел бы!
Свирепо закусив губу и словно желая стереть в порошок кастрюлю - зачем она не золотая, а только медная? - Юзефа яростно шипит:
Я скольки разов ему говорила: богатых лечить надо, богатых!
А он? - интересуется полотер.
Как глухой! - вздыхает Юзефа. - Никого не слушает. Ко всем бедакам, ко всем бедолагам ездит. А бедаки что платят? Вот что яны платят! - И пальцы Юзефы, выпачканные в самоварной мази, показывают здоровенный кукиш.
Какая жаль!.. - вежливо качает головой полотер Рафал. - Богатые и бедные - это же две большие разницы!
А то нет! - отзывается Юзефа.
Сегодня, в воскресенье, Рафал явился без щеток и без ведра с мастикой - только уговориться, когда ему прийти натирать полы. Юзефа принимает его в кухне, как гостя, и он чинно пьет чай, наливая его в блюдечко.
А може, - говорит Рафал осторожно, - може, не умеет ваш доктор богатых лечить?
Не умеет? Он? - Юзефа смертельно оскорблена. - А когда Дроздова, генеральша, разродиться не могла, кто помог? Все тутейшие доктора спугалися, - из Петербургу главного профессора по железной дороге привезли, так ен только головой покрутил. «Не берусь, сказал, не имею отваги!» А наш взял - раз-раз, и готово! Сделал репарацию (так Юзефа называет операцию) - родила генеральша, сама здорова, и ребеночек у ей живой!
Наступает пауза, - слышно только, как старательно полотер Рафал втягивает в себя чай.
А за гэтых Дроздовых, - говорит он вдруг, - вы, тетечко, не ударяйтеся, пожалейте свою сердцу. Я у их мало что не десять годов подлоги (полы) натираю. У их свою заработанную копейку из горла вырывать надо!..
Папа спит часа полтора. Он накрыт шубой с головой. Рядом с диваном, на стуле, - папины очки. Поникшие дужки их - как оглобельки саней, из которых выпряжен конь.
Терпеливо, как всегда, я подкарауливаю папино пробуждение. Вот он откидывает с головы шубу, мигает невидящими, очень близорукими глазами:
Ты тут, Пуговица?.. Стой, стой, очки раздавишь! Назрели вопросы? Ну, сыпь свой крыжовник!
Вот тут наступает мой час! Иногда это полчаса, иногда и того меньше, папу ждут больные. Но сколько бы их ни было - это самые чудесные минуты!
Папа отвечает на мои вопросы серьезно, подробно (из чего делают стекло? что такое скарлатина? и т. п.). На иные говорит просто: «Этого я не знаю» (он, оказывается, знает не все на свете!), на другие: «Ну, это глупости!» На вафли-вафри папа хохочет.
Дорога уходит в даль... - 1
Памяти моих родителей посвящаю эту книгу.
Глава первая. ВОСКРЕСНОЕ УТРО
Я у мамы и папы одна. Ни братьев у меня, ни сестер. И это уже — пропащее дело! Даже если у нас еще родится кто-нибудь — мальчик или девочка, все равно, — мне-то от этого никакого проку! Мне сейчас уже девять лет, а им будет — нисколько. Как с ними играть? А когда они меня догонят, дорастут до девяти лет, мне-то уже будет целых восемнадцать… Опять неинтересно будет мне с ними!.. Вот если бы они теперь, сейчас были моими однолетками!
Я беру с маминого столика маленькое — размером с книгу — трехстворчатое зеркало. Открываю все три створки — из них смотрят на меня с одинаковым любопытством три совершенно одинаковые растрепанные девочки с бантом, сползающим на один глаз. Я воображаю, будто это мои сестры.
— Здрасьте! — киваю я им.
И все три девочки очень приветливо кивают мне, тряся своими бантами. Неслышно, одними губами, они тоже говорят: «Здрасьте»…
Можно, конечно, еще и высунуть язык, провести им по губам справа налево и обратно, можно даже попробовать дотянуться кончиком языка до носа — зеркальные девочки в точности повторят все эти движения. Но ведь неинтересно! Вот если бы я закивала «Да, да!», а которая-нибудь из зеркальных девочек замотала бы головой «Нет-нет!» Или другая из них засмеялась бы, когда я не смеюсь, а третья вдруг вовсе взяла бы да ушла!
Гораздо интереснее та девочка, которая смотрит на меня с блестящего выпуклого бока самовара. Хотя у нее все тот же бант, сползающий на один глаз, но все-таки она одновременно и похожа на меня и — не совсем. Придвинешься к ней лицом — у самоварной девочки лицо расплывается, становится круглым, как решето, щеки распухают — очень смешно, я так не умею. Откинешь голову назад — лицо у самоварной девочки вытягивается вверх, становится худенькое-худенькое, и вдруг из ее головы начинает расти другая голова, точь-в-точь такая же, только опрокинутая волосами вниз, подбородком вверх, — это еще смешнее!
— Ты что? — говорю я самоварной девочке очень грозно. Но тут в комнату входит мама и, конечно, портит всю игру!
— Опять ты гримасничаешь перед самоваром! Как мартышка!
— Мне скучно… — обиженно бубню я под нос.
— Поди играть с фрейлейн Цецильхен.
На это я не отвечаю — я жду, пока мама выйдет из комнаты. Тогда я говорю не громко, но с громадной убежденностью:
— Фрейлейн Цецильхен дура!
И еще раз, еще громче — мама-то ведь успела отойти далеко! — я повторяю с удовольствием:
— Цецильхен дура! Ужасная!
Конечно, мне так говорить о взрослых не следовало бы… Но фрейлейн Цецильхен, немка, живущая у нас и обучающая меня немецкому языку, в самом деле очень глупая. Вот уже полгода, как она приехала к нам из Кенигсберга; за это время я выучилась бойко сыпать по-немецки и даже читать, а Цецильхен все еще не знает самых простых русских слов: «хлеб», «вода», «к черту». В своей вязаной пелерине Цецильхен очень похожа на соседского пуделька, которого водят гулять в пальтишке с карманчиком и с помпончиками. Цецильхен только не лает, как он. У Цецильхен безмятежные голубые глаза, как у куклы, и кудрявая белокурая головка. Кудри делаются с вечера: смоченные волосы накручиваются перед сном на полоски газетной бумаги. Дело нехитрое — так раскудрявить можно кого угодно, хоть бабушку мою, хоть дворника Матвея, даже бахрому диванной подушки.
Разговаривать с Цецильхен скучно, она ничего интересного не знает! О чем ее ни спроси, она только беспомощно разводит пухлыми розовыми ручками: «Ах, боже в небе! Откуда же я должна знать такое?»
А я вот именно обожаю задавать вопросы! Папа мой говорит, что вопросы созревают в моей голове, как крыжовник на кусте.
Закончили читать огромную книгу, которую читали бессовестно долго, месяца три. Чтение выпало на не очень удачное время, я не рассчитала это заранее: на Пурим-Песах, а тогда у нас с детьми были сплошные несовпадающие рабочие смены - в общем, читали нерегулярно, рвано, с перерывами, с усталостью.
Но тем не менее прочли, точнее, перечли. Ну а перечесть в третий раз через какое-то время всегда можно, освежить.
Итак, всем известная "Дорога уходит в даль" А. Бруштейн . Одна из любимых книг моего детства (не самая-самая, но из часто перечитываемых). Книгой в детстве зачитывалась моя мама (классе в седьмом), брала ее в краснодарской библиотеке. Потом купила себе в букинисте экземпляр, который куда-то подевался с годами. Ну а в конце 80-х выменяла в книгообмене нашу книгу.
Эта книжка переехала из Ленинграда в Израиль, и именно ее мы с детьми читаем - экземпляр зачитанный до дыр на переплете, до искрошившейся обложки. На мой взгляд, это самое лучшее на сегодняшний день издание с великолепными многочисленными черно-белыми иллюстрациями И. Ильинского.
"Дорогу" мы читали с детьми пару лет назад, и сейчас перечитывали по их просьбе, они очень хотели снова услышать эту книгу.
Сюжет рассказывать незачем, книга настолько известная, что по ней существуют клубы фанатов жж и фейсбук-сообщества. Люди собирают все, что связано так или иначе с этой книгой, знают ее буквально наизусть, перепроверяя друг друга периодически разными тестами типа "Что такое чупирадло?" и "Кто говорил "Человек должен быть человеком, а не свиньей!", ищут прототипов героев и устраивают экскурсии по городу детства Сашеньки Яновской.
Итак, по пунктам.
1. Читали мы книгу без купюр. Включая "горячие" предложения типа "Сегодня фашизму противостоит мир коммунизма. Это громадная, непобедимая армия. И каждый из нас - солдат этой армии". Мне кажется, что все, что непонятно, можно объяснить. Если кажется, что это сложно объяснить, то надо подумать, как объяснить. Если кажется, что незачем объяснять, то может, лучше и не читать, а выбрать книгу, отвечающую мировоззрениям.
2. Как водится, повествование потянуло за собой много обращений к дополнительным материалам. То, о чем упоминалось или цитировалось в тексте, мы старались почитать подробно. Например, когда Сашенька цитирует "Скупого рыцаря" - мы прочитали "Скупого рыцаря"
Пьесу читать непросто, даже такую короткую, как "Скупой рыцарь". Поэтому "Ромео и Джульетту" - "то, что всякий человек, однажды узнав, помнит всю жизнь до самой смерти" - мы не прочитали, а для первого раза посмотрели, тем более что экранизации одна другой краше.
Я, конечно, поначалу скачала фильм Франко Дзеффирелли 1968 года, мы его начали смотреть - прекрасная музыка, прекрасная Оливия Хасси. Но так и не досмотрели, т.к. Рухама нашла более современную версию - и она понравилась еще больше: экранизация 2013 года, в главных ролях Хейли Стейнфилд и Дуглас Бут. Кстати, в роли синьора Капулетти мой любимый Дэмиан Льюис, а сценарий - авторства Джулиана Феллоуза ("Аббатство Даунтон").
Ну и Дуглас Бут, конечно, ох-ох для юных читательниц и зрительниц:)
3. Очень здорово пригодилась нам недавно купленная книга "Профессии старой России в рисунках и фотографиях" - как раз Вильно конца 19 века это и есть тот самый старый город, о котором говорится в книге-энциклопедии. Персонажи, которые незнакомы современным детям - герои повествования Бруштейн: городовой, мороженщик, гимназист, извозчик, швейцар. О них подробно рассказывается в энциклопедии.
Вот, к примеру, страница про продавца мороженого
ложка, которой Андрей-мороженщик скатывал шарики "крем-бруля"
4. Кто понравился из персонажей, кто не понравился, чем и почему?
Конечно, все в восторге от Юзефы, кто не любит Юзефу? "Настоящая судовольствия - это в баню пойти! Попариться, нашмаровать волосы репейным маслом! Апосля того - чай пить.... С брусничным соком. Вот это настоящая судовольствия!". Ну и "вещи берегчи надо, за них деньги плачены, не черепья".
И Лее и Рухаме понравился папа Сашеньки, доктор Яновский. Несмотря на то, что он в определенные моменты кажется чересчур строгим, но девчонкам понравилась его принципиальность.
Лейке нравится Леня, верный товарищ и неутомимый насмешник, но когда речь заходит о серьезном - сразу серьезный и внимательный. Нравится Гриша Ярчук.
Обе сказали, что наименее ярко там выписана сама Саша.
Что кажется в книге ценным мне?
Ну во-первых, язык Бруштейн, талантливой писательницы - книгу я сколько раз ни читала, всякий раз зачитывалась. И не просто интересно и образно, а местами очень поэтично:
"Как чудесно на даче! День здесь емкий, просторный. Он неторопливо поспевает, как малина на кусте. До самых сумерек день остается свежим, крепким. Не то, что в городе, где день через несколько часов жухнет, становится мятым, как ягоды на лотках у разносчиков.
Я спешу обежать все знакомые, милые места - я не видела их с минувшей осени. Медленно иду по лесу, прижмурив глаза, - хорошо! Побежала - ветер скрипит и трещит в ушах: тр-р-р! - словн я на бегу разрываю полотно... Присела отдохнуть - легла грудью на мягкий мох и траву, - перед глазами качаются пробивающиеся из-под земли серые с изнанки листики земляники, похожие на нежно-пушистые щенячьи ушки. На кустиках черники крохотные тугие завязи будущих ягод. А сыроватый, чуть топкий луг весь осыпан незабудками. Будто ломоть голубого неба раскрошили, как хлебный мякиш, и разбросали для воробьев... Хорошо!"
Во-вторых, книга Бруштейн - тот же учебник по истории, только интересный. Узнали массу нового (а при перечитывании, подросши на два года, продумали заново): дело мултанских вотяков (а у нас оно играет красками: дело слушается не непонятно где, а в знакомой нам Елабуге), дело Дрейфуса, мир женских институтов, описанный в подробностях (для тех, кто не читал Чарскую...), мир гувернанток-иностранок (ставшая родной Поль - мне она в книге очень нравится!, глуповатая фрейлен Цецильхен, сухая фрейлен Эмма - про каждую из них можно задуматься, каково им было жить годами на чужбине, без семьи и родных) история братьев Древницких.
В связи с исторической гранью повести мне подумалось вот что: насколько глубоко герои книги пропускают события через себя! Ни на меня, ни на кого либо из моего ближайшего окружения так не влияют события в других странах - до такой степени, как у них:
Как мы реагируем сейчас на политические события где-нибудь? Красим аватарку в фейсбуке, несем цветы к посольству, обсуждаем с детьми или просто дома (да и то не все и не везде). Но так, чтобы это повлияло на настроение каждый день на протяжении периода событий? Не припоминаю такого вокруг себя...
Это, мне кажется, повод задуматься.
В третьих, книга очень обогащает культурно - даже если не читали еще "Ромео и Джульетту", то можно по дороге ее хотя бы пересказать или пересмотреть, как мы. Упоминаются баллады Шиллера, стихи Пушкина - именно после чтения главы о девичьих альбомах мы прочитали полностью стихотворение Пушкина "Полководец", и оно так восхитило Рухаму, что она запомнила концовку наизусть и переписала себе в блокнот:
Наше поколение, а тем более следующее за нами, уже не поголовно знает, кто такой Василий Иванович Качалов, тем паче - Илларион Николаевич Певцов и Вера Федоровна Комиссаржевская. Можно о них прочитать в театральной энциклопедии, конечно, можно прочитать книги воспоминаний того же Качалова, но познакомиться с ними на страницах "Дороги" в интересной форме очень хорошо.
Ну и в четвертых, я рассматриваю советскость этой книги как отдельную историческую ее грань. Собственно, чем дореволюционный бурный период, период зарождения коммунизма как историческая эпоха, как исторические события отличаются от всех остальных? Про это тоже важно знать, и тут есть возможность узнать об этом всем "от первого лица" (конечно, в субьективной форме, педалированно - не без этого). Узнать об историческом фоне этих событий, настроениях, ходе разговоров и мыслей.
Примем во внимание тот факт, что у многих из нас (и прямо у меня лично) предки участвовали в революции. И у нас это было именно так - выходцы из еврейской семьи стали комсомольцами, с упоением ходили на физкультпарады и всячески двигали вперед революцию. Это часть их жизни, часть истории наших семей.
В книге ярко описан быт семьи портного Ионеля, живущего в ужасающей нищете. Семья моей прабабушки Фени, насколько я понимаю, была в несколько лучшем положении, но не намного. Семья была большая, 15 детей. Конечно, ни у кого не было образования. Несколько детей умерли буквально в один день - один заболел дифтеритом. Денег в доме особо никогда не было, и по совету соседок положили маленьких вместе - чтобы все переболели разом, ну и чтобы не звать к каждому отдельно фельдшера, ведь дорого! Так всех вместе и похоронили.
Училась прабабушка в приходской школе, окончила 4 класса и стала помогать матери - моей прапрабабушке Анюте в белошвейной мастерской. Рассказывала, как ее и сестру Соню посылали относить белье домой заказчикам. Дальше прихожей их, конечно, не пускали. И они заглядывали через щелочку в дверях - интересно было посмотреть, как богатые живут. И наверное, их белье тоже потом проветривали - оно пахло бедностью.
Еще из рассказов о прабабушкином детстве: дома пекли в пятницу на неделю вперед, и к четвергу уже ничего не оставалось. Фене и ее сестре Соне давали одну копейку, они шли после школы в кондитерскую. Вставали у витрины и делили все выставленное там великолепие «как бы» пополам, кому какие пирожные и печенья, а потом покупали на копеечку засохшее вчерашнее пирожное.
Конечно, из этой "счастливой" жизни хотелось вырваться. И можно хотя бы понять ту молодежь, которая хотела что-то изменить.
В общем, хорошая, многогранная книга.
"Дорога уходит в даль…" – первая повесть автобиографической трилогии ("В рассветный час", "Весна") Александры Бруштейн (1884–1968).
В книге описываются детские и школьные годы юной Сашеньки Яновской, прототипом которой является автор. Детство и юность героини проходят в дореволюционной России сначала в провинциальном городке, а затем в Петербурге.
Вечные темы не устаревают – именно поэтому этой книгой зачитывалось не одно поколение читателей.
Для среднего школьного возраста.
Александра Бруштейн
Дорога уходит в даль…
Памяти моих родителей посвящаю эту книгу.
Глава первая. Воскресное утро
Я у мамы и папы одна. Ни братьев у меня, ни сестер. И это уже – пропащее дело! Даже если у нас еще родится кто-нибудь – мальчик или девочка, все равно, – мне-то от этого никакого проку! Мне сейчас уже девять лет, а им будет – нисколько. Как с ними играть? А когда они меня догонят, дорастут до девяти лет, мне-то уже будет целых восемнадцать… Опять неинтересно будет мне с ними!.. Вот если бы они теперь, сейчас были моими однолетками!
Я беру с маминого столика маленькое – размером с книгу – трехстворчатое зеркало. Открываю все три створки – из них смотрят на меня с одинаковым любопытством три совершенно одинаковые растрепанные девочки с бантом, сползающим на один глаз. Я воображаю, будто это мои сестры.
– Здрасьте! – киваю я им.
И все три девочки очень приветливо кивают мне, тряся своими бантами. Неслышно, одними губами, они тоже говорят: "Здрасьте"…
Можно, конечно, еще и высунуть язык, провести им по губам справа налево и обратно, можно даже попробовать дотянуться кончиком языка до носа – зеркальные девочки в точности повторят все эти движения. Но ведь неинтересно! Вот если бы я закивала "Да, да!", а которая-нибудь из зеркальных девочек замотала бы головой "Нет, нет!" Или другая из них засмеялась бы, когда я не смеюсь, а третья вдруг вовсе взяла бы да ушла!
Гораздо интереснее та девочка, которая смотрит на меня с блестящего выпуклого бока самовара. Хотя у нее все тот же бант, сползающий на один глаз, но все-таки она одновременно и похожа на меня и – не совсем. Придвинешься к ней лицом – у самоварной девочки лицо расплывается, становится круглым, как решето, щеки распухают – очень смешно, я так не умею. Откинешь голову назад – лицо у самоварной девочки вытягивается вверх, становится худенькое-худенькое, и вдруг из ее головы начинает расти другая голова, точь-в-точь такая же, только опрокинутая волосами вниз, подбородком вверх, – это еще смешнее!
– Ты что? – говорю я самоварной девочке очень грозно.
Но тут в комнату входит мама и, конечно, портит всю игру!
– Опять ты гримасничаешь перед самоваром! Как мартышка!
– Мне скучно… – обиженно бубню я под нос.
– Поди играть с фрейлейн Цецильхен.
На это я не отвечаю – я жду, пока мама выйдет из комнаты. Тогда я говорю не громко, но с громадной убежденностью:
– Фрейлейн Цецильхен дура!
И еще раз, еще громче – мама-то ведь успела отойти далеко! – я повторяю с удовольствием:
– Цецильхен дура! Ужасная!
Конечно, мне так говорить о взрослых не следовало бы… Но фрейлейн Цецильхен, немка, живущая у нас и обучающая меня немецкому языку, в самом деле очень глупая. Вот уже полгода, как она приехала к нам из Кенигсберга; за это время я выучилась бойко сыпать по-немецки и даже читать, а Цецильхен все еще не знает самых простых русских слов: "хлеб", "вода", "к черту". В своей вязаной пелерине Цецильхен очень похожа на соседского пуделька, которого водят гулять в пальтишке с карманчиком и с помпончиками. Цецильхен только не лает, как он. У Цецильхен безмятежные голубые глаза, как у куклы, и кудрявая белокурая головка. Кудри делаются с вечера: смоченные волосы накручиваются перед сном на полоски газетной бумаги. Дело нехитрое – так раскудрявить можно кого угодно, хоть бабушку мою, хоть дворника Матвея, даже бахрому диванной подушки.
Разговаривать с Цецильхен скучно, она ничего интересного не знает! О чем ее ни спроси, она только беспомощно разводит пухлыми розовыми ручками: "Ах, боже в небе! Откуда же я должна знать такое?"
А я вот именно обожаю задавать вопросы! Папа мой говорит, что вопросы созревают в моей голове, как крыжовник на кусте. Обязательно ли все люди умирают или не обязательно? Почему зимой нет мух? Что такое громоотвод? Кто сильнее – лев или кит? Вафли делают в Африке, да? Так почему же их называют "вафли", а не "вафри"? Кто такая Брамапутра – хорошая она или плохая? Зачем людям "прибивают" оспу?
Только один человек умеет ответить на все мои вопросы или объяснить, почему тот или другой из них "дурацкий". Это папа. К сожалению, у папы для меня почти нет времени. Он врач. То он торопится к больному или в госпиталь, то он сейчас только вернулся оттуда – очень усталый…
Вот и сегодня, в воскресенье, рано утром папа приехал домой такой измученный – сделал трудную операцию, провел при больном бессонную ночь, – что мама нарезает ему завтрак на кусочки: у папы от усталости не слушаются руки.
Позавтракав, папа ложится поспать в столовой на диване, укрывшись старой енотовой шубой. Все в доме ходят на цыпочках и говорят шепотом, даже горластая Юзефа – моя старая няня, ставшая кухаркой после водворения у нас фрейлейн Цецильхен. Юзефа сидит на кухне, чистит кастрюлю и ворчит на той смеси русского языка с белорусским и польским, на какой говорит большинство населения нашего края:
– Другий доктор за такую пра́цу (работу) в золотых подштанниках ходил бы!
В кухне сидит полотер Рафал, очень осведомленная личность с огромными связями во всех слоях общества. Даже Юзефа считается с мнением Рафала! И он тоже подтверждает, что да, за такую работу – "Я же вижу! Господи Иисусе, и когда только он спит?" – другой доктор на золоте ел бы!
– Не умеет? Он? – Юзефа смертельно оскорблена. – А когда Дроздова, генеральша, разродиться не могла, кто помог? Все тутейшие доктора спугалися, – из Петербургу главного профессора по железной дороге привезли, так ен только головой покрутил. "Не берусь, сказал, не имею отва́ги!" А наш взял – раз-раз, и готово! Сделал репарацию (так Юзефа называет операцию) – родила генеральша, сама здорова, и ребеночек у ей живой!
Наступает пауза – слышно только, как старательно полотер Рафал втягивает в себя чай.
– А за гэтых Дроздовых, – говорит он вдруг, – вы, тетечко, не ударяйтеся, пожалейте свою сердцу. Я у их мало что не десять годов подлоги (полы) натираю. У их свою заработанную копейку из горла вырывать надо!..
Папа спит часа полтора. Он накрыт шубой с головой. Рядом с диваном, на стуле, – папины очки. Поникшие дужки их – как оглобельки саней, из которых выпряжен конь.
Терпеливо, как всегда, я подкарауливаю папино пробуждение. Вот он откидывает с головы шубу, мигает невидящими, очень близорукими глазами:
– Ты тут, Пуговица?.. Стой, стой, очки раздавишь! Назрели вопросы? Ну, сыпь свой крыжовник!
Александра Бруштейн. Она прошла революцию и войну, пережила потерю мужа и сына, страшную гибель отца. Лучшую свою книгу, которой зачитывались многие поколения советских детей, она завершила, будучи 80-летней, абсолютно глухой и почти слепой, надиктовывая главы секретарю. Но в этой книге по страницам скачет, смеясь, живая девочка, совершенно не постаревшая за последние шестьдесят лет.
Будущая писательница родилась в 1884 году в Вильно, став первым ребенком врача, писателя и гуманиста Якова Выгодского и Елены, дочери театрального врача Семена Ядловкина. Её отец был одним из докторов-подвижников, которые стремились в первую очередь помочь пациенту, не выясняя национальности, политических взглядов и финансового положения больного. Выгодского приглашали к самым богатым и знатным пациентам Вильно, а он успевал и работать в городской клинике, и помогать неимущим. Бруштейн вспоминала: отец уставал так, что у него тряслись руки, и матери приходилось резать ему еду.
И Саша, и появившийся через несколько лет сын Семен воспитывались на живом примере, как надо относиться к людям, как помогать им - искренне и бескорыстно. Семья Выгодского была одним из центров, вокруг которых собиралась городская интеллигенция, там говорили о книгах и концертах, спектаклях и картинах, и, конечно же, о политике. При том, что Вильно процветало, нищета в бедных кварталах царила ужасающая.
Описание несчастной Юльки, обезножевшей из-за запущенного рахита - картинка, списанная с реальности, тысячи таких Юлек умирали от инфекций, авитаминоза и недостаточного питания. А врачи лучше других видели, как живет народ. Неудивительно, что Сашу "потянуло в революцию": ещё обучаясь в женском институте, она присоединилась к организации помощи заключенным и ссыльным, учила рабочих читать и писать.
Неожиданно для всех в 17 лет Саша вышла замуж за 28-летнего доктора Сергея Бруштейна, уже тогда известного физиатра. "Встретил девочку - удивительную. С этой - не заскучаешь..." - так писал он о жене.
Ни замужество, ни рождение двоих детей-погодков (сын Михаил впоследствии стал главным инженером на фабрике "Красный октябрь", дочь Надежда создала знаменитый ансамбль народного танца "Березка"), ни даже усиливающаяся глухота не помешали ей продолжить образование - перебравшись в Петербург, она окончила Бестужевские курсы. Побывала и за границей - во Франции, заочно любимой по рассказам гувернантки, в Цюрихе, куда съезжались все уважающие себя революционеры.
После 1917 года Александра Бруштейн с неиссякающим энтузиазмом бросилась строить новое общество. Только в Петрограде она открыла 117 школ и кружков по ликвидации безграмотности. Написала более 60 пьес для детей и юношества - оригинальных и переложений классиков от Диккенса до Сервантеса. Пьесы пользовались успехом, впрочем, не слишком большим.
Судьба Александры и её близких по тем временам складывалась более чем успешно - её печатали, хвалили, муж возглавлял Государственный институт физиотерапии, сын изобретал новые способы изготовления конфет, дочь ставила сольные номера в театре. Никто не пострадал от репрессий или гонений. Но ничто и не предвещало, что заурядный драматург станет автором удивительной книги. В 1936 году Александра написала пьесу "Голубое и розовое" о судьбе девочки-гимназистки из Вильно Блюмы Шапиро, но это были лишь наброски, история, каких много.
Судьбы семьи изувечила война. В 1941 году после оккупации Вильно-Вильнюса погибли Яков и Елена Выгодские. Когда гитлеровские войска начали реализацию "юденфрай", вильнюсские евреи пошли просить помощи у "отца-заступника", как в городе называли старого доктора.
В 1915 году Выгодский заступился за горожан перед германскими оккупационными властями - его на два года отправили в лагерь для военнопленных, но тяготы повинностей все же ослабили. В 1939 году, после присоединения города к СССР, уже глубоким стариком, он прошагал 7 км пешком, чтобы убедить красных командиров ввести танки в город и остановить начавшийся погром. В 1941 году 84-летний доктор пришел в комиссариат, чтобы на языке Гете и Гейне спросить у офицеров: что вы делаете?
Обсуждение
Любила эту книгу, все подружки зачитывались ею. Сохранилась у меня.
Обязательно почитаю. В детстве книги читала запоем просто, одну за другой, но об этой ничего не слышала.
Очень любила эту книгу в детстве!
Комментировать статью ""Дорога уходит в даль" Александры Бруштейн: судьба автора и книги"
Предательство Александра Розенбаума. Серьезный вопрос. О своем, о девичьем. Тверской, Александр "Турецкий марш". рассказы о животных зарубежных писателей.
Бруштейн, Александра "Дорога уходит в даль". Булычев, Кир "Приключения Алисы". Волков, Александр "Волшебник Изумрудного города".
Книги про космос и звезды для детей - обзор. Чтобы рассказать ребенку лет семи об истории космонавтики, идеально подходит книга "Летающие звезды" Александра Ткаченко с иллюстрациями " Дорога уходит в даль " Александры Бруштейн: судьба автора и книги.
Александра Бруштейн, биография. Будущая писательница родилась в 1884 году в Вильно, став первым ребенком врача, писателя и гуманиста Якова Выгодского и Елены...
" Дорога уходит в даль " Александры Бруштейн: судьба автора и книги. Поэт Дмитрий Быков в статье о " Дороге " назвал её " книгой без правил". Бурдак Анастасия. Интервью с автором интересных книг и мамой чудесных детей.
Поделитесь современными авторами которыми зачитываются ваши дети? Я в детстве серией романов Асеевой про Динку зачитывалась, а моей такие книжки уже не понятны и неинтересны, слишком много там " Дорога уходит в даль " Александры Бруштейн: судьба автора и книги.
" Дорога уходит в даль " Александры Бруштейн: судьба автора и книги. "Она не сгорбленная, как можно было бы предположить, - начала я рассказ о „бабе Шуре“. Хотела бы я посмотреть на того ребенка, согласно рекомендуемому возрасту, который прочел все эти книги.
" Дорога уходит в даль " Александры Бруштейн: судьба автора и книги. К содержанию. Книга о Сашеньке Яновской. Дорога уходит в даль. Посоветовали мне тут книгу для ребенка. Мне досталась от моей мамы, которая в детстве с удовольствием ее читала, а у меня так просто...
Бруштейн, Александра. Дорога уходит в даль. Василенко, И. Артемка. А. Бруштейн Дорога уходит вдаль. Народ, никто не знает, есть ли эта книга в продаже? вдруг, внезапно, захотелось...
Биссет, Дональд. Сказки. Бруштейн, Александра. Дорога уходит в даль. Василенко И. Артемка.
Израилитяночкам. Девочки, просветите, пожалуйста! У Александры Бруштейн в книге "Дорога уходит в даль" есть небольшой персонаж - еврейская девочка Пиня.
Дорога уходит в даль. Образование. Заграничная 7я. Жизнь русских за границей: эмиграция, виза, работа, менталитет, воспитание детей. И моя мама на ней выросла - по ее совету и я в сове время прочла. Семейная книга у нас. Я ее и сюда привезла, кстати.
Бруштейн, Александра. А. Бруштейн Дорога уходит вдаль. Народ, никто не знает, есть ли эта книга в продаже? вдруг, внезапно, захотелось ее перечитать, вернее захотелось...
" Дорога уходит в даль " Александры Бруштейн: судьба автора и книги. К содержанию. Дорога уходит в даль. Посоветовали мне тут книгу для ребенка. Мне досталась от моей мамы, которая в детстве с удовольствием ее читала, а у меня так просто была настольной... помню...
" Дорога уходит в даль " Александры Бруштейн: судьба автора и книги. Была книжка у Александры Бруштейн, там был художник без рук, рисовал ногами. Даже портреты-карикатуры. Екатерина Стриженова: "Руки нашей дочери зять попросил по скайпу".
А. Бруштейн Дорога уходит вдаль. Народ, никто не знает, есть ли эта книга в продаже? вдруг, внезапно, захотелось ее перечитать, вернее захотелось перечитать всю трилогию, но найти все...