Ф.М. Достоевский. «Бесы. Скрепление сообщества бесноватых кровью. Профессионалы и дилетанты

Это одна из самых концептуальных книг великого классика. По нашему глубокому убеждению, каждый взрослый человек должен заставить себя ее прочесть и понять. Это принципиально важно - осознать природу манипулирования людьми и знать, что данному злу следует противопоставить. Многие читатели усматривают провидческий дар в том, как написал Достоевский «Бесы». Поразительно, что этот роман отобразил и проблемы сегодняшнего, постиндустриального, информационного общества.

Достоевский проникновенно показывает главную угрозу для общества будущего - подмену извечных понятий прогресса, гармонии и милосердия на противоестественные, бесовские.

Историческая основа создания романа

Заметив нечто сташное, инфернальное в социуме России, не смог не взяться за перо Ф. М. Достоевский. «Бесы» - плод труда его ума и сердца, где он чутко уловил за полвека до революций предтечу бесноватости всего общества, впервые проявившуюся у русских революционеров-нигилистов.

Группой смутьянов, управляемой неким Федором Нечаевым (нашумевший нечаевский процесс) был убит (в 1869 г.) студент Петровской землеакадемиии Иван Иванов. Причем мотивы раскрытого убийства были двоякими. Нечаев не просто инициировал убийство, чтобы предупредить донос со стороны Иванова. В еще большей степени он пытался подчинить других членов этого террористического кружка своей воле, связав их кровью жертвы.

Федор Михайлович за этим событием уловил, понял, осознал и донес до умов и сердец читателей макроопасность грядущего.

Прозорливость писателя

Роман действительно сенсационный написал Достоевский. «Бесы» отзывы вызвали изобильные. Заметьте: никто так громко и резонансно до Федора Михайловича не предупреждал об угрозе «бесноватости» поляризованного революционными идеями общества. Как же это удалось осознать и осуществить писателю-неполитику? Причина проста - гениальность!

Докажем это собственным «литературным» путем, сопоставляя идеи разных авторов. Вспомним, мысль Умберто Эко («Маятник Фуко») о природе этого качества, утверждающую, что гений всегда играет на одном компоненте мироздания, однако он делает это уникально - так, что задействуются остальные комопоненты… «А причем здесь Достоевский?» - спросите вы. Продолжим эту мысль: гениальность Достоевского зиждется на потрясающем психологизме его образов. Великий психолог Зигмунд Фрейд как-то сказал, что никто из личностей, которых он знает, не может ему поведать чего-то нового по психологии человека. Никто, кроме Достоевского!

Достоевский - гениальный психолог

Просматривается очевидное: вывод об угрозе бесноватости общества обосновал Достоевский («Бесы») через постижение психологии революционеров-нигилистов.

Об этой угрозе обществу проникновенно сказал Николай Александрович Бердяев, подчеркнув, что Достоевский ощутил, что в стихии революции доминантой является вовсе не человек, ибо им овладевают напрочь оторванные от гуманизма и от божьего промысла идеи.

Достоевский - непримиримость к насилию

Неслучайно написал Достоевский «Бесы». Краткое содержание его посыла потомкам: человек, поддавшийся «бунту и своеволию» не может быть свободным. А перестав быть свободным, согласно убеждениям Федора Михайловича, он вообще перестает быть человеком. Это - нелюдь! Примечательно, что классик до своего смертного часа - бескомпромиссен и непримирим, отстаивая идею живого Смысла и живой Истины жизни, утверждая, что на унижении человеческой личности невозможно построить никакого «хрустального дворца» нового общества.

Общество будущего, по мнению писателя, должно руководствоваться движением сердца человека, а не теориями, рожденными холодным разумом.

Актуальность предвидения классика

Но разве вышесказанное касается лишь революционеров XIX века? Не будем уподобляться страусам, прячущим голову от реальности. В еще большей мере, чем рассказал читателям Достоевский, бесы пленяют людей современных, манипулируемых массмедиа, которые сеют ненависть.

Вспомним произведение уже современного российского классика Виктора Пелевина, где он в своем романе «Т» аргументировано мотивирует, что бесы современного виртуального неоколониального общества гораздо страшнее описанных Федором Михайловичем:

Поражает, насколько глубок роман, который написал Достоевский («Бесы»). Отзывы современных читателей единодушны: читать книгу следует во взрослом возрасте, с расстановкой, постепенно. Следует анализировать и сопоставлять написанное Федором Михайловичем с современностью. Тогда многое становится понятно. Достаточно сравнить с нигилистами Достоевского оголтелые СМИ, сеющие ненависть в обществе! Обидно, когда в медиапространстве, вместо пропаганды терпения и доброты, звучат аккорды ненависти.

Какими изображаются в романе бесноватые террористы?

Однако вернемся к книге Федора Михайловича. Литературоведы едины в своем мнении: это один из самых сложных романов. Как роман-предупреждение, роман-трагедию создал Достоевский «Бесы». Краткое содержание произведения - показ читателю анатомии ненависти, зла, бесовщины, вносимой террористами в губернский город - модель всей России.

Фактически это своеобразная группа революционеров-фигурантов, которую мастерски изобразил Достоевский («Бесы»). Краткое содержание морали террористов - подмена в их умах и сердцах христианской любви к ближнему на бесовскую ненависть. Прибегнем к диалектике «Мастера и Маргариты», их характеризуя:

Человек, позиционирующийся как бес-распорядитель - Петр Степанович Верховенский. Формально он организует городскую революционную ячейку.

Антихрист-соблазнитель Николай Всеволодович Ставрогин (сын почтенной в городе дамы Варвары Петровны Ставрогиной).

Лжепророк - философ Шигалев (оправдывающий «целесообразный» геноцид десятой части общества над остальным «стадом»).

Отвратный Толкаченко (вербовщик «революционеров» среди отбросов общества и даже проституток).

Легко изменивший присяге отставной военный Виргинский.

Сакральная жертва - сомневающийся студент Иван Шатов.

Что стремится сделать Петр Верховенский при помощи своих соратников? «Раскачать общество», т. е. порушить основы христианского миропонимания, внушить части людей, что они лучше, чем другие, натравить их на этих других людей.

Для усиления раскола в обществе оскверняются святыни. Производятся вещи, понятные нам, жителям информационного общества: манипуляция информацией. Незаметно для самих людей усилиями «революционеров» происходит подмена Знания (понятия христианского, предполагающего истину и достоверность) на Информацию (формируемую сомнительными путями).

В результате героев романа обуревает скептицизм, они перестают тянуться к Вере, к Истине и становятся пешками в эфемерной партии, которую уже ими играют. Произведение «Бесы» Достоевского все это отражает.

План Петра Верховенского

Революционной группе Петра Верховенского их план удается. Жители города растеряны, дезориентированы. Власти беспомощны. Очевидно, что в городе кто-то поощряет кощунства, кто-то подстрекает на бунт рабочих местной фабрики, у людей происходят психические расстройства - полусумасшедший подпоручик рубит шашкой иконы храма…

Затем, когда усилиями революционной ячейки в обществе воцарится «большая смута», Петр планирует прибегнуть к соблазнению толпы при помощи харизматичного Николая Ставрогина.

Сюжет и эпиграф романа

Вовремя написал свой роман Достоевский («Бесы»). Краткое содержание романа таково: вначале изображена беспечная городская община, казалось бы, живущая своей жизнью. Но с другой стороны, все ее представители ощущают, что жизнь-то не складывается. Она неразмеренна, неблагополучна. Людьми овладела гордыня, и создается ощущение, что кем-то запущен механизм внедрения в людей бесноватости… Не зря эпиграфом произведения служат известные строки А. С. Пушкина.

Николай Ставрогин: образ, формирующий сюжет

Как Апокалипсис начинается с появления Антихриста, так и бесноватость губернского города - с появления сына Варвары Ставрогиной, харизматичного красавца байроновского типа Николая Ставрогина.

Варвара Петровна представляет типаж властной стареющей светской львицы. К ней испытывает романтические платонические чувства «отходящий от дел» интеллектуал Николай Верховенский, отец вышеупомянутого Петра.

Заметим, что при написании романа сатирический акцент использует Достоевский Федор Михайлович. «Бесы» изобличают тщательно скрываемую в местном высшем свете вопиющую безнравственность. Г-жа Ставрогина, ввиду неуемного темперамента своего сына, вынашивала планы - женить его на дочери приятельницы, на Лизе Тушиной. В то же время она пытается нейтрализовать его интрижку со своей воспитанницей Дарьей Шатовой, планируя выдать ту замуж за другого своего подопечного - Степана Трофимовича.

Впрочем, сосредоточимся на образе Николая Ставрогина, поскольку он в романе играет важнейшую сюжетообразующую функцию. Вначале типаж бывшего богатого офицера-повесы изображает Достоевский («Бесы»). Анализ этого образа выявляет его особенности: он абсолютно лишен совести, сострадания, хронически лжив, расчетлив, непостоянен.

Рассказать о нем есть что, послужной список достаточно внушительный. В прошлом - блестящий гвардейский офицер, дуэлянт. Кроме того, Николай периодически впадал в разнузданный разврат и совершал предосудительные обществом поступки: физическое унижение почтенного горожанина Гаганова, и заодно губернатора, провокационный прилюдный поцелуй замужней дамы и т. д.

Последовательно и обстоятельно показывает, как идет Николай не человеческими путями, а путем антихриста-соблазнителя, Ф. Достоевский. Бесы гордыни, самовлюбленности, презрения к другим людям ведут его к личной катастрофе. Ему уже дано первое предупреждение: совершенное им явное преступление - растление четырнадцатилетней Матреши - делает его изгоем в городе.

Чтобы хоть как-то оправдать подлеца-сына мать, мотивируя его поступки белой горячкой, отправила его на четыре года за кордон (чтобы он не мозолил глаза осерчавшим на него людям). Между тем Николай не раскаялся, не понял предупреждения, он гордится своим прозвищем «принц Гарри», кичась своей эксцентричностью, непредсказуемостью, эффектностью.

Как антологию накопления греха им и революционерами-террористами пишет роман «Бесы» Достоевский. Краткое перечисление их темных дел, инициирующих бесноватость жителей всего губернского города, представлено нами ниже.

Ставрогин в губернском городе

Николай и на этот раз «не разочаровывает» окружающих своей эксцентричностью. Его не оставляет мания творить зло, что он и осуществляет, ощущая свое превосходство над толпой. Читатель вскоре узнает, что Ставрогин на корню разрушил планы матушки, тайно венчавшись с влюбленной в него Марьей Тимофеевной Лебядкиной. Подлец знал, что женщина его тайно любит и проникся идеей - растоптать ее чувство. И не так просто женился, а «на спор, за бутылку вина».

Далее, по ходу книги, Ставрогин щадит на дуэли обиженного дворянина Гаганова, стреляя в воздух, чем вызывает восхищение горожан. Напрашивается аналогия: Антихрист пытается представить себя людям Христом. Однако настоящий затаенный облик соблазнителя Николая Ставрогина, эволюционирующего в душегубца, вскоре проявится…

По его воле и, очевидно, с ведома вездесущего Петра Верховенского происходит воистину бесовское убийство любящей его женщины Марьи Лебядкиной, а заодно - и ее брата капитана Лебядкина.

Заметим: образ Лебядкиной - поверженной нелюдями, прекрасной духовно тридцатилетней женщины, страдающей от хромоты, любящей, жертвенной, нежной, страдающей - вызывает у читателей сочувствие и понимание.

Образ Марьи Лебядкиной

Настоящий инженер душ человеческих, вводит и свои любимые типажи героев в роман «Бесы» Достоевский. Содержание и направленность их личности - красота и гармония, которым поклонялся великий классик, произнесший: «Красота спасет мир».

Ошибшаяся со своим чувством, страдающая Марья Лебядкина - один из самых трогательных женских типажей творчества Достоевского, наряду с Сонечкой Мармеладовой. Антихрист Ставрогин, соблазнив ее, обрекает на мильон страданий, на нищету, на помешательство от горестей, а затем - мученическую смерть. Небогатая интеллигентная женщина, худощавая, с «тихими, ласковыми, серыми глазами» перед смертью называет вздрогнувшего «принца Гарри» тем, кто он есть - убийцей с ножом в руках.

Николай Ставрогин - настоящий облик. Сеющий смерть

Впрочем, еще до ее убийства, Лиза Тушина пересаживается в карету Никола Ставрогина и проводит с ним ночь. Она, очевидно, решается его отбить у Лебядкиной.

Утром же приехавший Петр Верховенский рассказывает о вышеупомянутой двойной смерти, при этом упомянув, что об убийстве он знал, но не помешал. Внесем ясность: киллером за деньги вызвался стать изувер Федька Каторжный, а оплатил и одобрил это преступление Николай Ставрогин.

Фактически Верховенский говорит эти вещи Ставрогину, не только чтобы тот понял, что инициация им убийства известна, но и чтобы в будущем им манипулировать. Вернемся к терминологии Булгакова: бес-распорядитель приходит к антихристу.

Лиза в истерике сбегает от Николая. Она бежит к дому Лебядкиной, где толпа ее признает как «Ставрогинскую» и, решив, что она была заинтересована в смерти Марьи, жестоко - до смерти - избивает. Роман достигает своей кульминации: бесы - всесильны, они сеют вокруг себя смерть и ненависть…

Власть невнятно пытается совладать со смутьянами, наивно убеждая, что следует сохранять стабильность в обществе. В уста губернатора Достоевский вкладывает правильные слова о том что отношения «Власть - Оппозиция» должны быть цивилизованными, однако они не имеют воздействия на террористов-изуверов, опьяненных вкусом крови и почувствовавших свою безнаказанность.

Скрепление сообщества бесноватых кровью

Меж тем исполняются и дьявольские планы Петра Верховенского. Он убивает, «чтобы скрыть концы» убийства Лебядкиных, неконтролируемого собой Федьку Каторжного (того находят с проломленной головой).

Следующий на очереди - студент Шатов. Страшно описывает его смерть Достоевский Федор. Бесы (людьми их уже назвать нельзя) - Верховенский, Липутин, Виргинский, Лямшин, Шигалев, Толкаченко - стаей набрасываются на него… Они подчинены идее, не останавливает их даже знание того, что жена Ивана Шатова только-только родила ребенка.

Единственный, кто отказывается убивать - это Шигалев.

Иезуитство и коварство Верховенского

Впрочем у Верховенского есть дьявольский план прикрытия преступных действий террористической группы: кровь покрывают кровью. Петр играет игру с властями, гарантируя себе алиби - лояльного к власти гражданина-стукача, выдавая им ложных «смутьянов» - Шатова и Кириллова, которые (первый - насильственно, второй - добровольно) должны погибнуть. Зная о неадекватных убеждениях друга Николая Ставрогина, инженера Кириллова, Верховенский использует их в своих интересах.

На примере этого инженера изображает отступника от веры, презирающего Бога, Ф. М. Достоевский. Бесы пытаются скрыть следы своих убийств, взвалив ответственность на него, покойного. Кириллов полагает, что путем самоубийства он станет богочеловеком. Бес-распорядитель Петр Верховенский подло договаривается с инженером - уничтожить себя, когда наступит необходимость, беря с него обещание. Поэтому, по требованию Петра Верховенского, Кириллов сперва пишет записку, «признаваясь» в убийстве Ивана Шатова. Далее же инженер-фанатик и богоборец действительно убивает себя из пистолета.

Роман «Бесы» Достоевского - это и показ того, как разрушаются бесовские планы Петра Верховенского. Вскоре раскаявшийся и осознавший содеянное его подельник Лямшин выдает всех преступников. Петру Верховенскому удается бежать. Скрывается в Швейцарии и Николай Ставрогин.

Он чувствует себя уже не «принцем Гарри», а человеком, опустошенным безверием и отрицанием человеческой морали. Николай, жалкий и одинокий, умоляет приехать к нему ранее опозоренную Дарью. Что может дать он ей, кроме страданий? Впрочем, это лишь слова. Подобно Антихристу-соблазнителю, его конец уже предрешен - самоубийство. Он неожиданно приезжает в имение матери (Скворешники), где вешается в мезонине.

Вместо заключения

За террористическую деятельность сына страдает Степан Трофимович Верховенский. Диалектика этого образа очевидна: и формально, и фигурально - это отец беснующегося и ненавидящего всех и вся террориста Петра Верховенского. Почему фигурально? Потому что в молодости он был поборником модных либеральных революционных идей, причем вносил их в умы молодежи, пользуясь популярностью. Он - человек проницательный и умный, впрочем, не лишенный позерства.

Понимает ли он, какими путями пошел его сын? Конечно. Судебные приставы описывают его имущество… Однако наибольший шок он испытывает после убийства Лебядкиных. Он, несмотря на чувства к Варваре Петровне Ставрогиной, в отчаянии оставляет бесноватый город, уходит «из бреду, горячечного сна … искать Россию».

Накануне смерти он претерпевает настоящее духовное озарение. Проводя аналогию с библейским сюжетом - гибнущими свиньями, в которых в результате экзорцизма (изгнания бесов) те вселились и гонят их в пропасть… Он восклицает, что все: и его сын, и остальные террористы, и сам он, и беснующийся народ (имеется в виду все «раскачанное» общество предреволюционной России) - подобны гонимым бесами свиньям, мчащимся к своей погибели.

Не оставим без внимание еще одно гениальное предвидение Достоевского (за полвека до русских революций!), сказанное устами «философа» Шигалева. Он вещает, что революция, начавшись с насилия, должна это самое насилие вывести на уровень, превышающий всякое человеческое понимание.

В заключение признаем: достаточно тяжело охватить в одной статье все смысловое наполнение, которое придал роману «Бесы» Достоевский. Анализ произведения обличает бесовскую сущность революционного принципа «цель оправдывает средства», раскрывает пагубность стремления манипулировать людьми, совершать насилие.

Долголетняя вражда к Тургеневу вдохновляет Достоевского на жестокую литературную расправу с автором «Дыма». В «Бесах» он выводит под видом «великого писателя» Кармазинова тип «баденского буржуа». Достоевский ехидно высмеивает его наружность, «крикливый и сюсюкающий голос», манеру «лезть лобызаться и подставлять щеку»; пародирует свою беседу с ним в Баден-Бадене и приписывает ему следующее «германофильское» заявление: «Я сижу вот уже седьмой год в Карлсруэ. И когда прошлого года городским советом положено было проложить новую водосточную трубу, то я почувствовал в своем сердце, что этот карлсруйский водосточный вопрос милее и дороже для меня всех вопросов моего милого отечества, за все время так называемых здешних реформ ». За карикатурой на личность «великого писателя», следует блестящая и убийственная пародия на «Довольно» и «Призраки». Кармазинов на «Празднике» читает свою повесть «Мерси».

…Господин Кармазинов жеманясь и тонируя, объявляет, что он «сначала ни за что не соглашался читать» (очень надо было объявлять!). «Есть, дескать, такие строки, которые до того выпеваются из сердца, что и сказать нельзя, так что этакую святыню никак нельзя нести в публику (ну, так зачем же понес?); но так как его упросили, то он и понес, и так как сверх того он кладет перо навеки и поклялся более ни за что не писать, то уж так и быть, написал эту последнюю вещь: и так как он поклялся ни за что и ничего никогда не читать в публике, то уж так и быть, прочтет эту последнюю статью публике и т. д., и т. д., все в этом роде…

Пародия на «Призраки» Тургенева – шедевр литературного шаржа. С проницательностью ненависти Достоевский подмечает расплывчатую лирику и претенциозную фантастику своего врага. Пессимистическая философия одряхлевшего романтика высмеивается необыкновенно зло и метко. «Тридцать семь лет назад, когда, помнишь, в Германии, мы сидели под агатовым деревом, ты сказала мне: "К чему любить? Смотри, кругом растет вохра, и я люблю, но перестанет расти вохра, и я разлюблю". Тут опять заклубился туман, явился Гофман , просвистала из Шопена русалка, и вдруг из тумана, в лавровом венке, над кровлями Рима появился Анк Марций . Озноб восторга охватил наши спины, и мы расстались навеки».

И. С. Тургенев - прототип писателя Кармазинова в «Бесах»

В Бадене Тургенев оскорбил в Достоевском русского патриота и верующего христианина. В романе «Бесы» он свирепо отомстил обидчику. Карикатура Достоевского на Тургенева (Кармазинов) не менее художественно совершенна, чем карикатура на Гоголя в «Селе Степанчикове и его обитателях » (Фома Опискин).

Сюжет

Действие происходит в маленьком провинциальном городе, преимущественно в поместьях Степана Трофимовича Верховенского и Варвары Ставрогиной. Сын Степана Трофимовича, Петр Верховенский, главный идейный вдохновитель революционной ячейки. Он пытается вовлечь в революционное движение сына Варвары Ставрогиной, Николая. Верховенский собирает «сочувствующую» революции молодежь: философа Шигалева, суицидального Кириллова, бывшего военного Виргинского. Верховенский замышляет убить Ивана Шатова, который хочет «выйти» из ячейки.

Персонажи

Николай Всеволодович Ставрогин - главный герой романа, весьма неоднозначная фигура. Является участником ключевых событий романа наравне с Верховенским, который пытается вовлечь Ставрогина в свои планы. Имеет много анти-социальных черт.
Важная для понимания фигуры Ставрогина и всего романа глава «У Тихона», где Ставрогин признается в изнасиловании девочки 12 или 14 лет (в двух известных вариантах этой главы возраст разнится), была опубликована только в начале 1920-х гг. Это очень спорный вопрос, так как в приведенной ниже ссылке на главу написано:

Тихон вглядывался молча.

Успокойтесь. Я не виноват что девчонка глупа и не так поняла… Ничего не было. Ни-че-го.

Ну и слава богу, - перекрестился Тихон.

Это всё долго объяснять… тут… тут просто психологическое недоразумение

Этот жест - именно то что она мне грозила, был уже мне не смешон, а ужасен. Мне стало жалко, жалко до помешательства и я отдал бы мое тело на растерзание чтоб этого тогда не было. Не о преступлении , не о ней, не о смерти ее я жалею, а только того одного мгновения я не могу вынести, никак, никак, потому что с тех пор оно мне представляется каждый день и я совершенно знаю, что я осужден.

Варвара Петровна Ставрогина - мать Николая Всеволодовича. Дочь богатого откупщика, который и оставил ей в наследство состояние и большое имение Скворешники, вдова генерал-лейтенанта Ставрогина (тот был как раз небогат, но зато знатен и со связями в обществе). Но после смерти мужа связи её всё сильнее и сильнее ослабевали, попытки их восстановить по большей части ни к чему не приводят, например, поездка в Петербург в конце 50-х годов закончилась почти безуспешно. К моменту смерти её супруга Степан Трофимович уже поселился в Скворешниках и даже в первое время, возможно, имел шансы жениться на Варваре Петровне (Рассказчик этого не исключает окончательно, а Пётр Степанович цинично замечает отцу, что, на его взгляд, такой момент действительно был). Пользуется большим уважением и влиянием в губернии, злые языки даже говорили, что ей правит не губернатор Иван Осипович, а она. Но к началу действия романа вдова сосредоточилась на своём хозяйстве, кстати, достигнув в этом больших успехов. Находится в очень натянутых отношениях с женой нового губернатора Юлией Михайловной, воспринимая её как соперницу за главенствующее положение в обществе, что, впрочем, взаимно.

Варвара Петровна очень опытна и умна, много времени провела в высшем свете, а потому прекрасно разбирается в людях. Незлая, но очень властная, деспотичная по натуре женщина. Способна на сильную, даже жертвенную привязанность, но требует полного подчинения от тех, на кого она распространяется. Степан Трофимович стал ей как сын, стал её мечтой (он видный гражданский деятель, а она его покровительница), пусть и несбыточной, она содержала своего друга двадцать два года, на её деньги жил его сын Пётр Степанович, она собиралась ему (Степану Трофимовичу) оставить наследство, которого бы ему хватило до конца жизни. Но чуть ли не насильно собралась женить его на Дарье Павловне при малейшем подозрении в том, что у неё роман с Николаем. В отношениях со своей старой подругой Прасковьей Ивановной Дроздовой тоже занимает главенствующее положение, часто ей помогает, но при этом считает её безнадёжной дурой и не скрывает этого. В то же время её привязанность, любовь к своим подопечным не разрушается даже после полного разочарования в них (С. Т. Верховенский тому яркое подтверждение). А иногда Ставрогина сажает людей в «золотую клетку» своей любви вообще против их воли. В конце романа наполовину предлагает, наполовину приказывает Софье Матвеевне, попутчице своего умершего друга, навеки поселиться в её имении на том основании, что нет у неё «теперь никого на свете».

Степан Трофимович Верховенский - учитель Николая Ставрогина и Лизаветы Николаевны, отец Петра Степановича (единственный сын от первого брака, женат был дважды). Как пишет автор, в молодости при Николае Первом какое-то время, впрочем, всего «самую маленькую минуточку», он для многих стоял в одном ряду с Белинским , Герценом , Грановским . Но недолго, так как после обнаружения полицией его поэмы на мифологический сюжет, которую сочли опасной, он поспешил бросить свою короткую преподавательскую деятельность и уехать в имение Варвары Петровны, чтобы учить её сына (она давно приглашала), хотя мог бы отделаться просто объяснениями. Но уверял всех, что его отправили в ссылку и держат под наблюдением. Сам же настолько в это верил, что даже обиделся бы, если бы его в этом разубеждали. Действительно воспитывал и учил маленького Николая, а также Лизавету, дал ему представление «вековечной, священной тоски», которую не променять на «дешёвое удовлетворение», но, по мнению Рассказчика, ученику сильно повезло, что в 15 лет его оторвали от не в меру чувствительного и слезливого учителя и отправили учиться в лицей. После этого бывший преподаватель остался на положении покровительствуемого друга и приживальца в имении Ставрогиной. Изначально приехал с намерением изучать словесность, историю, писать научные труды, но тратил время больше за картами, шампанским и пустыми разговорами с Рассказчиком, Шатовым, Липутиным и пр. Всё время старается подать себя как интеллигента и мученика за убеждения, которого лишили карьеры, места в обществе и шанса чего-то добиться, но люди на это не реагируют. В конце 50-х во время поездки в Петербург попытался напомнить о себе. Сначала его принимали с успехом, так как он «представляет идею», но сама бывшая «знаменитость» прекрасно понимала, что никто из слушателей о нём ничего не знает и не помнит. Поездка закончилась полным провалом после стычки между радикально настроенным юношей и генералом на вечере у Ставрогиной. Публика заклеймила Варвару Петровну за то, что генерала не выгнали, а Степана Трофимовича ещё и за превозношение искусства. Затем Степан Трофимович съездил, чтобы развеяться, за границу, но через четыре месяца вернулся в Скворешники, не вытерпев разлуки с Варварой Петровной. После приезда Николая Варвара Петровна, подозревая, что между её сыном и Дарьей Павловной есть связь, чуть ли не силой попыталась женить своего друга на ней, но отказалась от этой идеи, оскорблённая тем, что Степан Трофимович посчитал, что его женят на «чужих грехах». После этого происходит ссора между ними. Старик на прощальном вечере Кармазинова прочитал пламенную речь о том, что красота - самое важное в истории человечества, но был освистан как мякенький либерал сороковых годов. После этого исполнил своё обещание и тайно ушёл из Скворешников, где провёл двадцать два года, не вынеся больше своего положения нахлебника. Но ушёл совсем недалеко, так как по дороге к знакомому купцу, у которого тоже хотел учить детей, он заболел и умер на руках у примчавшейся к нему Варвары Петровны и Софьи Матвеевны, к которой он крайне привязался в конце жизни (без этого он не мог).

Добрый, безобидный, но слабый, непрактичный, совершенно несамостоятельный человек. В молодости отличался редкостной красотой, которая и в старости его до конца не оставила. Находит полное взаимопонимание и искреннюю любовь со стороны детей, потому что сам, несмотря на свои почтенные лета, ребёнок. В то же время обладает очень острым в своём роде умом. Он прекрасно смог понять своё незавидное положение во время поездки в Петербург, даже в минуты оваций в его честь. Более того, он прекрасно разбирается в политических течениях и чувствует сильную вину и боль за то, что молодые радикалы извратили мечты и идеи его поколения, ведь сам он безответственно отстранился от возможности влиять на развитие этих идей в обществе. В первом после ссоры разговоре со своей покровительницей он сразу понимает, что она просто нахваталась новых слов от его сына. Сам по убеждениям либерал и идеалист, причём довольно возвышенных взглядов. Убеждён, что красота - самое важное в жизни человечества, главное условие его существования.

Пётр Степанович Верховенский - сын Степана Трофимовича, главный в «революционной пятерке». Хитер, умён, коварен. Прообразами этой мрачной фигуры были революционеры Сергей Нечаев и Михаил Петрашевский .

Лизавета Николаевна Дроздова (Тушина) - подруга детства Николая Ставрогина. Красивая девушка во многом несчастная, слабая, но далеко не глупая. Многие приписывали ей роман со Ставрогиным; в конце произведения, мы узнаём, что это правда. Преследуя свои цели, Петр Верховенский сводил их вместе. После последнего объяснения со Ставрогиным Лиза понимает, что любит Маврикия Николаевича, но через несколько часов умирает у него на руках, избитая разъяренной толпой около дома погибших Лебядкиных, считающих её сопричастной к преступлению. Как и многие другие герои романа, Лиза погибает духовно обновленной.

Иван Павлович Шатов - бывший член революционного движения, разуверившийся в их идеях. Как утверждают современники, Достоевский вложил в его уста свои собственные идеи. Прообразом его послужил И. И. Иванов, убитый «Народной расправой» . Погибает от рук кучки Верховенского.

Толкаченко («знаток народа») - эпизодический персонаж, один из рядовых участников «пятёрки», прототипом которого послужил фольклорист Иван Гаврилович Прыжов , в романе ему Верховенским отведена вербовка «революционеров» среди проституток и преступников .

Семён Яковлевич , юродивый. Прототипом его послужил известный московский юродивый Иван Яковлевич Корейша . Ироничный образ юродивого в романе написан под впечатлением книги И. Г. Прыжова «Житие Ивана Яковлевича, известного пророка в Москве» .

Дарья Павловна Шатова - сестра Ивана Павловича, подруга детства Николая Ставрогина. Одно время была невестой Степана Верховенского, но свадьба не состоялась, потому что тот не захотел жениться на «Швейцарских грехах Николая Ставрогина».

Капитан Игнат Тимофеевич Лебядкин - пьяница, сосед Ивана Шатова.

Мария Тимофеевна Лебядкина («Хромоножка») - слабоумная сестра Капитана Лебядкина, тайная жена Николая Всеволодовича. Ставрогин когда-то женился на ней наспор, всю жизнь снабжал её и Лебядкина деньгами. Несмотря на своё малоумие, олицетворяет евангельскую святую, детскую простоту.

Вместе с братом была убита Федькой Каторжным на деньги Ставрогина.

Семен Егорович Кармазинов - женоподобный, отталкивающий от себя самолюбивый кривляка, тем не менее считающийся великим писателем. Является карикатурным образом Ивана Тургенева (хотя при этом внешне является полной противоположностью последнего), многие факты биографии Кармазинова повторяют биографию Тургенева. Кармазинов содержит в себе все плохие качества писателя-западника: он высокомерен, глуп, подобострастен, заискивает одновременно и перед властью, и перед нигилистами. Очень сильно ждёт революцию, хотя, пожалуй, более всех её боится.

Федька Каторжный - вор, убийца. Человек, лишенный всего, в том числе и души. Когда-то был крепостным Степана Верховенского, но за карточный долг отдан в рекруты. Позднее попал на каторгу, потом сбежал, творил убийства и грабежи.

Антон Лаврентьевич Г-в - герой-рассказчик, от лица которого ведется повествование. Человек без биографии, безликий рассказчик, от которого мы узнаём всю трагическую историю романа.

Семейство Лембке - губернатор Андрей Антонович и его жена Юлия Михайловна, к которой втирается в доверие Петр Верховенский.

Русская критика романа

• Д. С. Мережковский , Пророк русской революции
• С. Н. Булгаков , Русская трагедия
• Вяч. И. Иванов , Основной миф в романе «Бесы»
• Н. А. Бердяев , Духи русской революции
• Н. А. Бердяев , Ставрогин
• В. Ф. Переверзев, Достоевский и революция
• В. В. Виноградов , Последний день приговорённого к смерти (Конец Кириллова)
• А. С. Долинин , «Исповедь Ставрогина»
• Н. Л. Бродский , Угасший замысел
• В. Л. Комарович, Неизданная глава романа «Бесы»
• Ю. Александрович, Матрёшкина проблема. «Исповедь Ставрогина» и проблема женской души
• С. П. Бобров , «Я, Николай Ставрогин»
• Б. П. Вышеславцев , Русская стихия у Достоевского
• Л. П. Гроссман , Стилистика Ставрогина
• Л. П. Гроссман , Спешнев и Ставрогин
• Вяч. П. Полонский , Николай Ставрогин и роман «Бесы»
• А. Л. Бём, Эволюция образа Ставрогина
• А. Л. Бём, Сумерки героя
• С. И. Гессен , Трагедия зла (Философский смысл образа Ставрогина)
• Ф. А. Степун , «Бесы» и большевистская революция
• Ю. П. Иваск , Упоение Достоевского

Экранизации

Театр

См. также

Литература

• А. С. Баранов. Образ террориста в русской культуре конца XIX - начала XX века . // Общественные науки и современность. 1998, № 2. С. 181-191.

Ссылки

• У Тихона , ненапечатанная глава была набрана для журнала Русский Вестник , но исключена цензурой из-за сцены растления Ставрогиным малолетней девочки.
• Н. А. Кашурников. Об архетипе царевича в романе «Бесы» // Достоевский и мировая культура. Альманах № 26. СПб., 2009. С. 63-67.

Примечания

Фёдор Михайлович Достоевский
Романы	Бедные люди Униженные и оскорблённые Преступление и наказание Игрок Идиот Бесы Подросток Братья Карамазовы
Повести и рассказы	Двойник | Записки из Мёртвого дома | Как опасно предаваться честолюбивым снам | Роман в девяти письмах | Село Степанчиково и его обитатели | Господин Прохарчин | Хозяйка | Белые ночи | Ёлка и свадьба | Ползунков | Слабое сердце | Чужая жена и муж под кроватью | Неточка Незванова | Маленький герой | Дядюшкин сон | Честный вор | Петербургские сновидения в стихах и в прозе | Скверный анекдот | Крокодил | Записки из подполья | Вечный муж | Бобок | Мужик Марей | Столетняя | Кроткая | Мальчик у Христа на ёлке | Сон смешного человека
Публицистика	Петербургская летопись | Зимние заметки о летних впечатлениях | Дневник писателя | Два самоубийства | Из дачных прогулок Кузьмы Пруткова и его друга | Маленькие картинки | Маленькие картинки (в дороге) | Речь Достоевского о Пушкине
Персонажи	Родион Раскольников | Соня Мармеладова | Князь Мышкин | Иван Карамазов | Алёша Карамазов | Смердяков
Переводы	Евгения Гранде (роман О. де Бальзака)
Связанные статьи	Музеи Ф. М. Достоевского | Адреса Ф. М. Достоевского | Петербург Достоевского | Михаил Достоевский | Андрей Достоевский

Нигилизм
Направления	Мереологический нигилизм · Метафизический нигилизм (англ. ) · Эпистемологический нигилизм · Моральный нигилизм (англ. ) · Правовой нигилизм · Русский нигилизм (нем. )
Деятели

(приводится по: Достоевский Ф. М. Cобрание сочинений в пятнадцати томах. - Л.: Наука, 1990. - Т. 7. Бесы. - С. 388-397.)

Глава восьмая. Иван-царевич

I.

Они вышли. Петр Степанович бросился было в «заседание», чтоб унять хаос, но, вероятно, рассудив, что не стоит возиться, оставил все и через две минуты уже летел по дороге вслед за ушедшими. На бегу ему припомнился переулок, которым можно было еще ближе пройти к дому Филиппова; увязая по колена в грязи, он пустился по переулку и в самом деле прибежал в ту самую минуту, когда Ставрогин и Кириллов проходили в ворота.

Вы уже здесь? - заметил Кириллов. - Это хорошо. Входите.

Как же вы говорили, что живете один? - спросил Ставрогин, проходя в сенях мимо наставленного и уже закипавшего самовара.

Сейчас увидите, с кем я живу, - пробормотал Кириллов, - входите.

Едва вошли, Верховенский тотчас же вынул из кармана давешнее анонимное письмо, взятое у Лембке, и положил пред Ставрогиным. Все трое сели. Ставрогин молча прочел письмо.

Ну? - спросил он.

Это негодяй сделает как по писаному, - пояснил Верховенский. - Так как он в вашем распоряжении, то научите, как поступить. Уверяю вас, что он, может быть, завтра же пойдет к Лембке.

Ну и путь идет.

Как пусть? Особенно если можно обойтись.

Вы ошибаетесь, он от меня не зависит. Да и мне всё равно; мне он ничем не угрожает, а угрожает лишь вам.

Не думаю.

Но вас могут другие не пощадить, неужто не понимаете? Слушайте, Ставрогин, это только игра на словах. Неужто вам денег жалко?

А надо разве денег?

Непременно, тысячи две или minimum полторы. Дайте мне завтра или даже сегодня, и завтра к вечеру я спроважу его вам в Петербург, того-то ему и хочется. Если хотите, с Марьей Тимофеевной - это заметьте.

Было в нем что-то совершенно сбившееся, говорил он как-то неосторожно, вырывались слова необдуманные. Ставрогин присматривался к нему с удивлением.

Мне незачем отсылать Марью Тимофеевну.

Может быть, даже и не хотите? - иронически улыбнулся Петр Степанович.

Может быть, и не хочу.

Одним словом, будут или не будут деньги? - в злобном нетерпении и как бы властно крикнул он на Ставрогина. Тот оглядел его серьезно.

Денег не будет.

Эй, Ставрогин! Вы что-нибудь знаете или что-нибудь уже сделали? Вы - кутите!

Лицо его искривилось, концы губ вздрогнули, и он вдруг рассмеялся каким-то совсем беспредметным, ни к чему не идущим смехом.

Ведь вы от отца вашего получили же деньги за имение, - спокойно заметил Николай Всеволодович. - maman выдала вам тысяч шесть или восемь за Степана Трофимовича. Вот и заплатите полторы тысячи из своих. Я не хочу, наконец, платить за чужих, я и так много роздал, мне это обидно… - усмехнулся он сам на свои слова.

А, вы шутить начинаете…

Ставрогин встал со стула, мигом вскочил и Верховенский и машинально стал спиной к дверям, как бы загораживая выход. Николай Всеволодович уже сделал жест, чтоб оттолкнуть его от двери и выйти, но вдруг остановился

Я вам Шатова не уступлю, - сказал он. Петр Степанович вздрогнул, оба глядели друг на друга

Я вам давеча сказал, для чего вам Шатова кровь нужна, - засверкал глазами Ставрогин. - Вы этою мазью ваши кучки слепить хотите. Сейчас вы отлично выгнали Шатова вы слишком знали, что он не сказал бы: «не донесу», а солгать пред вами почел бы низостью. Но я-то, я то для чего вам теперь понадобился? Вы ко мне пристаете почти что с заграницы. То, чем вы это объясняли мне до сих пор, один только бред. Меж тем вы клоните, чтоб я, отдав полторы тысячи Лебядкину, дал тем случай Федьке его зарезать. Я знаю, у вас мысль, что мне хочется зарезать заодно и жену. Связав меня преступлением, вы, конечно, думаете получить надо мною власть, ведь так? Для чего вам власть? На кой черт я вам понадобился? Раз навсегда рассмотрите ближе: ваш ли я человек, и оставьте меня в покое.

К вам Федька сам приходил? - одышливо проговорил Верховенский.

Да, он приходил; его цена тоже полторы тысячи… Да вот он сам подтвердит, вон стоит… - протянул руку Ставрогин.

Петр Степанович быстро обернулся. На пороге, из темноты, выступила новая фигура - Федька, в полушубке, но без шапки, как дома. Он стоял и посмеивался, скаля свои ровные белые зубы. Черные с желтым отливом глаза его осторожно шмыгали по комнате, наблюдая господ. Он чего-то не понимал; его, очевидно, сейчас привел Кириллов, и к нему-то обращался его вопросительный взгляд; стоял он на пороге, но переходить в комнату не хотел.

Он здесь у вас припасен, вероятно, чтобы слышать наш торг или видеть даже деньги в руках, ведь так? - спросил Ставрогин и, не дожидаясь ответа, пошел вон из дому. Верховенский нагнал его у ворот почти в сумасшествии.

Стой! Ни шагу! - крикнул он, хватая его за локоть. Ставрогин рванул руку, но не вырвал. Бешенство овладело им: схватив Верховенского за волосы левою рукой, он бросил его изо всей силы об земь и вышел в ворота. Но он не прошел еще тридцати шагов, как тот опять нагнал его.

Помиримтесь, помиримтесь, - прошептал он ему судорожным шепотом.

Николай Всеволодович вскинул плечами, но не остановился и не оборотился.

Слушайте, я вам завтра же приведу Лизавету Николаевну, хотите? Нет? Что же вы не отвечаете? Скажите, чего вы хотите, я сделаю. Слушайте: я вам отдам Шатова, хотите?

Стало быть, правда, что вы его убить положили? - вскричал Николай Всеволодович.

Ну зачем вам Шатов? Зачем? - задыхающейся скороговоркой продолжал исступленный, поминутно забегая вперед и хватаясь за локоть Ставрогина, вероятно и не замечая того. - Слушайте: я вам отдам его, помиримтесь. Ваш счет велик, но… помиримтесь!

Ставрогин взглянул на него наконец и был поражен. Это был не тот взгляд, не тот голос, как всегда или как сейчас там в комнате; он видел почти другое лицо. Интонация голоса была не та: Верховенский молил, упрашивал. Это был еще не опомнившийся человек, у которого отнимают или уже отняли самую драгоценную вещь.

Да что с вами? - вскричал Ставрогин. Тот не ответил, но бежал за ним и глядел на него прежним умоляющим, но в то же время и непреклонным взглядом.

Помиримтесь! - прошептал он еще раз. - Слушайте, у меня в сапоге, как у Федьки, нож припасен, но я с вами помирюсь.

Да на что я вам, наконец, черт! - вскричал в решительном гневе и изумлении Ставрогин. - Тайна, что ль, тут какая? Что я вам за талисман достался?

Слушайте, мы сделаем смуту, - бормотал тот быстро к почти как в бреду. - Вы не верите, что мы сделаем смуту? Мы сделаем такую смуту, что всё поедет с основ. Кармазинов прав, что не за что ухватиться. Кармазинов очень умен. Всего только десять таких же кучек по России, и я неуловим.

Это таких же всё дураков, - нехотя вырвалось у Ставрогина.

О, будьте поглупее, Ставрогин, будьте поглупее сами! Знаете, вы вовсе ведь не так и умны, чтобы вам этого желать: вы боитесь, вы не верите, вас пугают размеры. И почему они дураки? Они не такие дураки; нынче у всякого ум не свой. Нынче ужасно мало особливых умов. Виргинский - это человек чистейший, чище таких, как мы, в десять раз; ну и пусть его, впрочем. Липутин мошенник, но я у него одну точку знаю. Нет мошенника, у которого бы не было своей точки. Один Лямшин безо всякой точки, зато у меня в руках. Еще несколько таких кучек, и у меня повсеместно паспорты и деньги, хотя бы это? Хотя бы это одно? И сохранные места, и пусть ищут. Одну кучку вырвут, а на другой сядут. Мы пустим смуту… Неужто вы не верите, что нас двоих совершенно достаточно?

Возьмите Шигалева, а меня бросьте в покое…

Шигалев гениальный человек! Знаете ли, что это гений вроде Фурье; но смелее Фурье, но сильнее Фурье; я им займусь. Он выдумал «равенство»!

«С ним лихорадка, и он бредит; с ним что-то случилось очень особенное», - посмотрел на него еще раз Ставрогин. Оба шли, не останавливаясь.

У него хорошо в тетради, - продолжал Верховенский, - у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное - равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями - вот шигалевщина! Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот шигалевщина! Ха-ха-ха, вам странно? Я за шигалевщину!

Ставрогин старался ускорить шаг и добраться поскорее домой. «Если этот человек пьян, то где же он успел напиться, - приходило ему на ум. - Неужели коньяк?».

Слушайте, Ставрогин: горы сравнять - хорошая мысль, не смешная. Я за Шигалева! Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного только недостает: послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Всё к одному знаменателю, полное равенство. «Мы научились ремеслу, и мы честные люди, нам не надо ничего другого» - вот недавний ответ английских рабочих. Необходимо лишь необходимое - вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое; в шигалевщине не будет желаний. Желание и страдание для нас, а для рабов шигалевщина.

Себя вы исключаете? - сорвалось опять у Ставрогина.

И вас. Знаете ли, я думал отдать мир папе. Пусть он выйдет пеш и бос и покажется черни: «Вот, дескать, до чего меня довели!» - и всё повалит за ним, даже войско. Папа вверху, мы кругом, а под нами шигалевщина. Надо только, чтобы с папой Internationale согласилась; так и будет. А старикашка согласится мигом. Да другого ему и выхода нет, вот помяните мое слово, ха-ха-ха, глупо? Говорите, глупо или нет?

Довольно, - пробормотал Ставрогин с досадой.

Довольно! Слушайте, я бросил папу! К черту шигалевщину! К черту папу! Нужно злобу дня, а не шигалевщину, потому что шигалевщина ювелирская вещь. Это идеал, это в будущем. Шигалев ювелир и глуп, как всякий филантроп. Нужна черная работа, а Шигалев презирает черную работу. Слушайте: папа будет на Западе, а у нас, у нас будете вы!

Отстаньте от меня, пьяный человек! - пробормотал Ставрогин и ускорил шаг.

Ставрогин, вы красавец! - вскричал Петр Степанович почти в упоении. - Знаете ли, что вы красавец! В вас всего дороже то, что вы иногда про это не знаете. О, я вас изучил! Я на вас часто сбоку, из угла гляжу! В вас даже есть простодушие и наивность, знаете ли вы это? Еще есть, есть! Вы, должно быть, страдаете, и страдаете искренно, от того простодушия. Я люблю красоту. Я нигилист, но люблю красоту. Разве нигилисты красоту не любят? Они только идолов не любят, ну а я люблю идола! Вы мой идол! Вы никого не оскорбляете, и вас все ненавидят; вы смотрите всем ровней, и вас все боятся, это хорошо. К вам никто не подойдет вас потрепать по плечу. Вы ужасный аристократ. Аристократ, когда идет в демократию, обаятелен! Вам ничего не значит пожертовать жизнью, и своею и чужою. Вы именно таков, какого надо. Мне, мне именно такого надо, как вы. Я ни кого, кроме вас, не знаю. Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк…

Он вдруг поцеловал у него руку. Холод прошел по спине Ставрогина, и он в испуге вырвал свою руку. Они остановились.

Помешанный! - прошептал Ставрогин.

Может, и брежу, может, и брежу! - подхватил тот скороговоркой, - но я выдумал первый шаг. Никогда Шигалеву не выдумать первый шаг. Много Шигалевых! Но один, один только человек в России изобрел первый шаг и знает, как его сделать. Этот человек я. Что вы глядите на меня? Мне вы, вы надобны, без вас я нуль. Без вас я муха, идея в стклянке, Колумб без Америки.

Ставрогин стоял и пристально глядел в его безумные глаза.

Слушайте, мы сначала пустим смуту, - торопился ужасно Верховенский, поминутно схватывая Ставрогина за левый рукав. - Я уже вам говорил: мы проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только, которые режут и жгут да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю. Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха! Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают! С другой стороны, послушание школьников и дурачков достигло высшей черты; у наставников раздавлен пузырь с желчью; везде тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский, неслыханный… Знаете ли, знаете ли, сколько мы одними готовыми идейками возьмем? Я поехал - свирепствовал тезис Littré, что преступление есть помешательство; приезжаю - и уже преступление не помешательство, а именно здравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере благородный протест. «Ну как развитому убийце не убить, если ему денег надо!». Но это лишь ягодки. Русский бог уже спасовал пред «дешевкой». Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: «двести розог, или тащи ведро». О, дайте взрасти поколению! Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они еще попьянее стали! Ах, как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идет…

Жаль тоже, что мы поглупели, - пробормотал Ставрогин и двинулся прежнею дорогой.

Слушайте, я сам видел ребенка шести лет, который вел домой пьяную мать, а та его ругала скверными словами. Вы думаете, я этому рад? Когда в наши руки попадет, мы, пожалуй, и вылечим… если потребуется, мы на сорок лет в пустыню выгоним… Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь, - вот чего надо! А тут еще «свеженькой кровушки», чтоб попривык. Чего вы смеетесь? Я себе не противоречу. Я только филантропам и шигалевщине противоречу, а не себе. Я мошенник, а не социалист. Ха-ха-ха! Жаль только, что времени мало. Я Кармазинову обещал в мае начать, а к Покрову кончить. Скоро? Ха-ха! Знаете ли, что я вам скажу, Ставрогин: в русском народе до сих пор не было цинизма, хоть он и ругался скверными словами. Знаете ли, что этот раб крепостной больше себя уважал, чем Кармазинов себя? Его драли, а он своих богов отстоял, а Кармазинов не отстоял.

Ну, Верховенский, я в первый раз слушаю вас, и слушаю с изумлением, - промолвил Николай Всеволодович, - вы, стало быть, и впрямь не социалист, а какой-нибудь политический… честолюбец?

Мошенник, мошенник. Вас заботит, кто я такой? Я вам скажу сейчас, кто я такой, к тому и веду. Недаром же я у вас руку поцеловал. Но надо, чтоб и народ уверовал, что мы знаем, чего хотим, а что те только «машут дубиной и бьют по своим». Эх, кабы время! Одна беда - времени нет. Мы провозгласим разрушение… почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары… Мы пустим легенды… Тут каждая шелудивая «кучка» пригодится. Я вам в этих же самых кучках таких охотников отыщу, что на всякий выстрел пойдут да еще за честь благодарны останутся. Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам… Ну-с, тут-то мы и пустим… Кого?

Ивана-Царевича.

Ивана-Царевича; вас, вас!

Ставрогин подумал с минуту.

Самозванца? - вдруг спросил он, в глубоком удивлении смотря на исступленного. - Э! так вот наконец ваш план.

Мы скажем, что он «скрывается», - тихо, каким-то любовным шепотом проговорил Верховенский, в самом деле как будто пьяный. - Знаете ли вы, что значит это словцо: «Он скрывается»? Но он явится, явится. Мы пустим легенду получше, чем у скопцов. Он есть, но никто не видал его. О, какую легенду можно пустить! А главное - новая сила идет. А ее-то и надо, по ней-то и плачут. Ну что в социализме: старые силы разрушил, а новых не внес. А тут сила, да еще какая, неслыханная! Нам ведь только на раз рычаг, чтобы землю поднять. Всё подымется!

Так это вы серьезно на меня рассчитывали? - усмехнулся злобно Ставрогин.

Чего вы смеетесь, и так злобно? Не пугайте меня. Я теперь как ребенок, меня можно до смерти испугать одною вот такою улыбкой. Слушайте, я вас никому не покажу, никому: так надо. Он есть, но никто не видал его, он скрывается. А знаете, что можно даже и показать из ста тысяч одному, например. И пойдет по всей земле: «Видели, видели». И Ивана Филипповича бога Саваофа видели, как он в колеснице на небо вознесся пред людьми, «собственными» глазами видели. А вы не Иван Филиппович; вы красавец, гордый, как бог, ничего для себя не ищущий, с ореолом жертвы, «скрывающийся». Главное, легенду! Вы их победите, взглянете и победите. Новую правду несет и «скрывается». А тут мы два-три соломоновских приговора пустим. Кучки-то, пятерки-то - газет не надо! Если из десяти тысяч одну только просьбу удовлетворить, то все пойдут с просьбами. В каждой волости каждый мужик будет знать, что есть, дескать, где-то такое дупло, куда просьбы опускать указано. И застонет стоном земля: «Новый правый закон идет», и взволнуется море, и рухнет балаган, и тогда подумаем, как бы поставить строение каменное. В первый раз! Строить мы будем, мы, одни мы!

Неистовство! - проговорил Ставрогин.

Почему, почему вы не хотите? Боитесь? Ведь я потому и схватился за вас, что вы ничего не боитесь. Неразумно, что ли? Да ведь я пока еще Колумб без Америки; разве Колумб без Америки разумен?

Ставрогин молчал. Меж тем пришли к самому дому и остановились у подъезда.

Слушайте, - наклонился к его уху Верховенский, - я вам без денег; я кончу завтра с Марьей Тимофеевной… без денег, и завтра же приведу к вам Лизу. Хотите Лизу, завтра же?

«Что он, вправду помешался?» - улыбнулся Ставрогин. Двери крыльца отворились.

Ставрогин, наша Америка? - схватил в последний паз его за руку Верховенский.

Зачем? - серьезно и строго проговорил Николай Всеволодович.

Охоты нет, так я и знал! - вскричал тот в порыве неистовой злобы. - Врете вы, дрянной, блудливый, изломанный барчонок, не верю, аппетит у вас волчий!.. Поймите же, что ваш счет теперь слишком велик, и не могу же я от вас отказаться! Нет на земле иного, как вы! Я вас с заграницы выдумал; выдумал, на вас же глядя. Если бы не глядел я на вас из угла, не пришло бы мне ничего в голову!..

Ставрогин, не отвечая, пошел вверх по лестнице.

Ставрогин! - крикнул ему вслед Верховенский, - даю вам день… ну два… ну три; больше трех не могу а там - ваш ответ!

10. «Бесы». Русский апокалипсис

Нечаевское дело

21 ноября 1869 г. произошло событие, которое потрясло в какой-то мере Россию и особенно Достоевского. Участники революционного кружка Нечаева убили одного из своих соратников. Об этом убийстве Достоевский узнал из газет. Оно поразило его еще и потому, что буквально за пару месяцев до этого, в сентябре, к ним, к Достоевским, они в это время жили за границей, в Дрезден приезжал брат Анны Григорьевны, студент Петровской земледельческой академии. И он очень много рассказывал о студенте Иванове. Вот именно этот студент Земледельческой академии Иванов и стал жертвой нечаевцев. И рассказывал брат о нем, как вспоминает Анна Григорьевна, как об умном и выдающемся по своему характеру человеке, и, что очень важно, коренным образом изменившем свои прежние убеждения. То есть Иванов отрекся от нигилизма и проделал тот путь, который проделал в свое время сам Достоевский. Очевидно, история этого молодого человека его крайне заинтересовала. И вот теперь он узнает о его страшном финале.

Собственно, это событие и легло в основание сюжета его нового романа под названием «Бесы». В феврале 1873 г., когда роман уже вышел отдельным изданием, Достоевский пишет письмо наследнику престола, будущему императору Александру III. Тот очень заинтересовался романом и через К.П. Победоносцева просил автора разъяснить его основную идею. И Достоевский пишет следующее: «Это почти исторический этюд, которым я желал объяснить возможность в нашем странном обществе таких чудовищных явлений, как нечаевское преступление. Взгляд мой состоит в том, что эти явления – не случайность, не единичны, а потому и в романе моем нет ни списанных событий, ни списанных лиц». Обращаю внимание на акцент Достоевского: возможность подобного рода преступлений в новой России, неслучайность происходящего.

Любопытно, что он в этом смысле разошелся с русской журналистикой. Как раз в 1873 г. заканчивался процесс над Нечаевым, сначала процесс над его соратниками, потом, когда он и сам был арестован, уже и над ним. И пресса в основном писала об этом событии как о некоем чудовищном преступлении. И, скажем, радикальные демократические и либеральные издания настаивали на том, что это исключительный случай, который совершенно не характеризует радикальную молодежь.

Любопытно, что это противостояние Достоевского со своими оппонентами продолжается и сейчас. И сейчас можно услышать, что Достоевский неверно, неточно, неправильно отразил, показал молодых радикалов, русских революционеров, это пасквиль на русскую революцию. Желающие могут заглянуть, скажем, на сайт журнала «Новый мир», где сейчас висит статья, примерно в этом же роде говорящая о том, что Достоевский обидел русских революционеров.

Эту точку зрения в свое время высказывал очень интересный читатель романа, философ Николай Бердяев, написавший статью «Ставрогин» – мы еще к ней вернемся. Он заметил следующее: революционное движение конца 60-х годов не было таким, каким оно изображено в «Бесах». Бердяев предположил, что это роман скорее о том, что будет. Не то, что есть, а то, что будет. И такие типы, как Шатов, Кириллов, говорил он, появятся у нас только в ХХ веке, т.е. это роман, написанный с опережением.

Другой читатель, Сергей Булгаков, в статье «Русская трагедия» в то же самое время, что и Бердяев, замечал, что вообще этот роман нужно читать не с точки зрения, так сказать, политических каких-то тенденций, в нем отразившихся, а видеть следует нечто большее. «Не в политической инстанции обсуждается здесь дело революции и произносится над ней приговор, – писал Булгаков в 1914 г. – Здесь Бог с дьяволом борется, а поле битвы – сердца людей».

Идея вышла на улицу

Так что же такое роман «Бесы»? Он часто читается как политический триллер, предлагаются и другие жанровые определения, скажем, роман-предупреждение, антиутопия. Но я все-таки настаиваю на том, что этот роман – достаточно точное описание того, что в реальности произошло с Россией в 60-е годы. Но не документальное. Достоевский настаивал: не надо искать точных совпадений с «нечаевским делом». За этими реальными событиями автор видит нечто большее, он показывает явление нигилизма. Роман стал кульминацией антинигилистического направления в русской литературе: здесь, начиная с Тургенева, с «Отцов и детей», сошлись и Лесков, и Писемский, и Гончаров, и Толстой. И это такой как бы фронт русской литературы против формировавшегося нигилизма.

Так вот, Достоевский пытается в этом явлении увидеть какие-то глубинные процессы. Не в сфере политики, не в сфере даже идеологии. Я думаю, этот роман показывает, что же произошло с Россией, с русским человеком, с русским образованным человеком прежде всего. Произошел некий ментальный антропологический надлом. Вот о чем я и хотел бы сегодня сказать: роман описывает некую нравственную, так сказать, чуму, которая охватила героев романа, жителей условного провинциального города.

Перед нами своеобразная «История одного города», но не щедринская, хотя и есть элементы фантасмагории, как у Щедрина. Но я бы сказал, в отличие от щедринской сатиры, это история крушения фундаментальных основ общественного сознания. Нам показывают, что же сегодня происходит с сознанием людей.

И этот роман продолжает тему «Преступления и наказания». Если там мы видели ментальный слом, который происходит с одним человеком, то теперь, в «Бесах», это происходит с массой людей. В первом романе идея захватила и съела Раскольникова, здесь она, по выражению Достоевского, вышла на улицу.

Сатира с положительной подоплекой

Интересно построение романа. Достоевский начинает с описания вроде бы такого неглавного героя. Степан Трофимович Верховенский – либерал 40-х годов, очень комическое иногда изображение. И в то же время это вот такой добрый смех над этим героем – если это сатира, то сатира с положительной подоплекой. Интересно, что сам Достоевский говорит об этом герое, когда только начинает роман – он уже знает его перспективу и пишет в письме к Аполлону Майкову: «Степан Трофимович – лицо второстепенное, роман будет совсем не о нем; но его история тесно связывается с другими происшествиями (главными) романа, и потому я и взял его как бы за краеугольный камень всего. Но все-таки бенефис Степана Трофимовича будет в 4-й части…» Тогда роман еще планировался в четырех частях, потом Достоевский его организовал как трехчастный. История Степана Трофимовича закольцовывает роман: финал отсылает к началу. «Тут будет преоригинальное окончание его судьбы. За всё другое - не отвечаю, но за это место отвечаю заранее».

Степан Трофимович Верховенский – это герой, который имеет многих прототипов. Здесь и Грановский, замечательный русский историк, либерал. Здесь отчасти и Тургенев, и Некрасов, и Герцен угадываются. Например, Степан Трофимович говорит: «Вот уже двадцать лет, как я бью в набат и зову к труду» – это явно к «Колоколу» Герцена отсылает нас.

Он пишет поэму, которая многими местами напоминает образы Огарева. Т.е. это вот такой собирательный портрет либерала-идеалиста, который оказался предтечей, учителем новых людей-нигилистов. И он сам ужаснулся тому, к чему привели его идеи.

Достоевский, очевидно, заранее планирует, что Степан Трофимович должен в финале опять выйти на первый план («бенефис»). Действительно, мы видим, как роман движется к катастрофе, но эта катастрофа происходит параллельно с другим действием, которое я бы назвал преображением Степана Трофимовича Верховенского, у которого открываются глаза, и он возвращается к каким-то вечным ценностям, коими когда-то пренебрег. Вообще роман многогеройный, а история Степана Трофимовича – определенная такая рама, в которую вставлены другие истории других героев. Это всё разновидности того типа нигилиста, который представлялся Достоевскому, но представлялся не в его исторических, бытовых, так сказать, подробностях, а, я бы сказал, в метафизическом измерении этого явления.

«Новые» люди и Ставрогин

Вот посмотрите, кого мы встречаем на страницах романа из этих самых «новых» людей. Это инженер Кириллов, который ищет Бога. Герой страдает от того, что богочеловек (Иисус) потерпел сокрушительное поражение и не смог победить смерть. А если Бога нет, делает вывод Кириллов, то богом становлюсь я сам. Вместо богочеловека приходит человекобог. Мы здесь натыкаемся на религиозный фундамент нигилизма. Чем может человек доказать свою божественную природу? Тем, что он не боится смерти, а значит, следуя логике, может совершить самоубийство. И Кириллов его совершает, а Достоевский показывает, как это страшно: человекобог превращается в ничтожного, все-таки боящегося смерти человека. Т.е. этот опыт Кириллова буквально уничтожает его.

Другой нигилист, Шатов – это еще один человек, который ищет некую религиозную идею. Он ищет ее в другом направлении: он полагает, что Бог – это некое национальное, так сказать, создание. Он выражает идею, которая близка самому Достоевскому: идею народа-богоносца. Любопытно, что два эти религиозных искателя, и Кириллов, и Шатов, оба как бы происходят из одного источника. Их обоих создал третий, главный, пожалуй, философ-нигилист этого романа – Ставрогин.

Шатов обвиняет Ставрогина: «В то самое время, когда вы насаждали в моем сердце Бога и родину, в то же самое время вы отравили сердце этого несчастного маньяка Кириллова». Т.е. Ставрогин породил две противоположные идеи. И Шатов, и Кириллов являются эманациями его собственного духа. Интересно, что Достоевский дает Ставрогину и некоторые свои собственные мысли, выжитые и мучительные. В частности, Шатов говорит Ставрогину: «Не вы ли говорили мне, что если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной?» Это то самое выражение из письма Достоевского к Фонвизиной, о котором мы уже говорили.

Ставрогин – «бес» особого масштаба. Он человек, который совмещает в себе крайности. Я уже говорил, что он духовно породил и Кириллова, и Шатова. Но он совмещает в себе и другие идеи. Это идея разврата, идея сладострастия, идея преступления. Шатов его спрашивает: «Правда ли, будто бы вы уверяли, что не знаете различия в красоте между какой-нибудь сладострастною, зверскою штукой и каким угодно подвигом, хотя бы даже жертвою жизни для человечества?» Т.е. и красота, и преступление в Ставрогине как-то очень органично соединяются. Когда ищут предшественников Ставрогина, указывают, в частности, на Печорина, на других героев русской литературы (Онегина, например). Но, очевидно, Ставрогин – такая, в конечном счете, вершина русского нигилизма.

Тот же Сергей Булгаков утверждал, что в этом герое помещается некий узел романа, и в то же время его самого, как личности, нет, ибо им владеет дух небытия. Т.е. вот это совмещение крайностей, идеала содомского и идеала мадонны в одном лице приводит к аннигиляции духовной личности. И Булгаков настаивает: «Он является как бы отдушиной из преисподней, через которую проходят адские испарения, он есть не что иное, как орудие провокации зла». Действительно, Ставрогин всех провоцирует. В романе он провоцирует, как я уже говорил, Шатова, Кириллова, провоцирует и главного «беса» разрушения, о котором мы еще поговорим, Петрушу Верховенского, потому как Петруша признается, что устав революционной организации писал не кто-нибудь, а именно Ставрогин. Т.е. он провокатор и этого, политического нигилизма.

Но интересно, что он провоцирует и других героев, может быть, не столь значительных. Например, капитана Лебядкина, который считает его своим учителем. Стихи Лебядкина украшают, я бы сказал, прошивают весь роман, доводя до нелепости идею нигилизма. И вот при всем при том, как я уже говорил, Достоевский отдает Ставрогину свои самые выстраданные мысли.

Николай Бердяев написал статью под названием «Ставрогин» по поводу одноименного спектакля Московского художественного театра (1913), вызвавшего целую бурю в критике. Максим Горький с огромным возмущением писал об этом спектакле и решил даже порвать с любимым театром за то, что он ставит Достоевского. Так вот, Бердяев тогда высказал свою точку зрения: «Николай Ставрогин – слабость, прельщение, грех Достоевского. Других <т.е. других героев романа> он проповедовал как идеи, Ставрогина он знает как зло и гибель. И все-таки любит и никому не отдаст его, не уступит его никакой морали, никакой религиозной проповеди. Николай Ставрогин - красавец, аристократ, гордый, безмерно сильный, “Иван Царевич”, “принц Гарри”, “Сокол”; все ждут от него чего-то необыкновенного и великого, все женщины в него влюблены… он весь - загадка и тайна».

Действительно, это так. И Бердяев в своей, я бы сказал, увлеченности этим мощным образом романа приходит к оригинальному определению, что же такое Николай Ставрогин, в чем смысл его универсального нигилизма. «Это, – говорит он, – мировая трагедия истощения от безмерности. Он не знает меры. Он соединяет в себе самые разные, самые противоположные начала. И эта безмерность, – пишет Бердяев, – привела к отсутствию желаний, безграничность личности – к утере личности, безудержный эротизм – к неспособности любить. Утверждать разом и Христа, и антихриста – значит всё утерять». Вот такой как будто бы сильный, беспощадный суд над Ставрогиным вершит русский религиозный философ.

Он говорит о том, что в Ставрогине зародилось все русское декадентство. Это очень актуальное было наблюдение. Но при этом сам Бердяев, как мне кажется, в своей завороженности этим образом тоже оказался сыном своего времени, когда он говорит, что опыт зла, предлагаемый Ставрогиным, есть путь, и гибель на этом пути не есть вечная гибель, через нее открывается больше, чем через всё религиозное благополучие. В самом этом суждении Бердяева слышится отзвук того самого декадентства, которое он зорко разглядел в Ставрогине. Надо сказать, что позднее, уже в эмиграции, Бердяев несколько изменил свою точку зрения и отказался от «декадентского» признания опыта зла как необходимого опыта.

Петруша Верховенский

Наконец, еще один «бес», которого породил Ставрогин, – это Петруша Верховенский. Замечательный образ. Не надо искать здесь конкретных нечаевских черт. Конечно, Нечаев был прототипом, но Достоевский создал несомненное обобщение, некий символ радикализма. Мне кажется, что сердцевину этого образа выражает в романе писатель Кармазинов: «Вся суть русской революционной идеи заключается в отрицании чести. Открытым правом на бесчестье русского человека скорее всего увлечь можно». И вот чем увлекает соратников их главарь: «Весь ваш шаг пока в том, чтобы всё рушилось, и государство, и его нравственность».

Петруша Верховенский, конечно, не идеолог, он практик или, по слову Ставрогина, «энтузиаст». И по сюжету романа получается, что он кукловод, который дергает за веревочки и руководит событиями. Хотя, на мой взгляд, это не совсем так, и я об этом еще скажу. Действительно, он приобретает огромную власть над городом, над своими соратниками, и пытается обрести ее даже и над самим Ставрогиным, которого прочит на роль «Ивана-царевича».

Ради чего этот энтузиаст бесовщины так неутомимо трудится? Если он одержимый, как полагает Ставрогин, чем он одержим? Я так полагаю, идеей пересотворения мира. Но при этом его увлекает не цель, т.е. что будет в итоге пересотворения, а сам процесс разрушения старого мира. Вот что он сам говорит: «Мы сделаем такую смуту, что всё поедет с основ».

Одна любопытная деталь есть в биографии Петруши, которая останавливает наше внимание. Она вроде бы такая побочная, но очень многое объясняет в психологии главного беса революции. Отец Петруши, тот самый Степан Трофимович Верховенский, рассказывает, что в детстве Петруша был, цитирую: «Мальчик, знаете, нервный, очень чувствительный и боязливый. Ложась спать, клал земные поклоны, крестил подушку, чтобы ночью не умереть». Это тот самый «бес» Петруша, который ничего не боится, ни перед чем не остановится! Из боязливого мальчика вдруг вырастает новоявленный диктатор!

Ну а что здесь удивительного? Давайте вспомним, например, биографию Сталина или биографию Гитлера. Преодоление личной слабости и неустроенности вылилось в сокрушительную энергию. Одно связано с другим. Мы уже об этом говорили на примере еще ранних произведений Достоевского. Петруша Верховенский в этом смысле – очень характерный тип деспота, который вырастает из раба. Но Петруша поймал, что называется, свой час. Он вовремя явился и стал выразителем… Вот в чем его сила. Он стал выразителем каких-то процессов, которые происходят в умах людей. Он стал человеком смуты. Он в самом себе несет идею и образ смуты, и потому он оказывается как бы кукловодом, хотя на самом деле смута происходит не оттого, что он руководит событиями.

«Самая главная сила»

А что это за смута? Что происходит с людьми, когда они делаются куклами в руках Петруши Верховенского? Сам Петруша говорит: «Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видел». А отчего раскачка, почему она вообще удается? Петруша объясняет: «Учитель, смеющийся с детьми над их Богом, уже наш. Адвокат, защищающий убийцу тем, что он не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтобы испытать ощущения, наши». (В скобках не могу удержаться и не привести современную параллель. Школьницы, которые издеваются над своей подругой, записывают весь процесс на мобильники, а потом выкладывают в сеть, – это, пожалуй, наследники юнцов позапрошлого века в их погоне за «ощущениями». Ну, разве что технический прогресс прибавил им больше возможностей). И дальше: «Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален – наш, наш! Администраторы, литераторы… О, наших ужасно много!» Это вот, так сказать, сверху поддержка Петруше. Ну а снизу? «Народ пьян! Матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты. О, дайте взрасти поколению!» Т.е. вот еще одно поколение – и они все будут наши, так получается. «А мы, в свою очередь, – говорит Петруша, – пустим пожары, пустим легенды, и начнется смута».

Интересный у меня недавно был один разговор со студентом-первокурсником, заявившим, что его любимый роман – это «Бесы». Меня это поначалу страшно порадовало, потому что «Бесы» обычно очень трудно даются студентам. А тут, оказывается, человек еще в школе прочитал. Задаю ему вопрос: «А кто там ваш любимый герой?» И он ошарашивает ответом: «Петр Верховенский». «Как, почему он?» «Ну как же, ему всё задуманное удается, он удачливый, успешный менеджер». Вот так! Петруша может увлечь вполне современного молодого человека своей успешностью.

Но в чем секрет его успешности? Не столько в нем самом, еще раз хочу сказать. Петруша это прекрасно понимает. Приведу одно его признание в разговоре со Ставрогиным: «…самая главная сила, цемент всё связующий – это стыд собственного мнения. Вот это так сила! …ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого в голове. За стыд почитают!» Дальше мы видим, как работает этот цемент.

Вот первая революционная пятерка, которую организует Петруша. «Пошли они, разумеется, из великодушного стыда, чтобы не сказали потом, что они не посмели пойти». В главе «У наших» Достоевский живописует некоего майора, который, в общем-то, нисколько не сочувствовал нигилистам, но очень был любопытен, любил послушать умных людей. И через его руки, говорит хроникер романа, прошли целые склады «Колокола» и прокламаций, которые он даже и не читал. «…он их даже развернуть боялся, но отказаться распространять их почел бы за совершенную подлость - и таковы иные русские люди даже и до сего дня».

И еще один пример из того же ряда: один из членов этой пятерки, убийц Шатова, Виргинский, чистый, светлый человек, который увлечен новыми, освежающими идеями. Но вот решается вопрос об устранении Шатова… Его подозревают в доносительстве, хотя ничего такого не было, просто Верховенскому нужно было убрать несогласного и его кровью скрепить всю эту пятерку. И Виргинский против убийства, Виргинский понимает, что тут они слишком далеко зашли, и обратите внимание – если бы он на этом настоял, то никакого бы убийства и не было. Всё решила одна его фраза. И вот какая: «Я за общее дело, – произнес вдруг Виргинский». Т.е. если все, то и я не буду возражать – так стыд собственного мнения стал причиной страшного преступления. А дальше, а потом он вместе со всеми волочит бездыханное тело Шатова и говорит: «Это не то… это не то…» Слишком поздно!

Система Шигалева

Верховенскому, конечно, нужен был еще и человек, который формулировал бы цель. Все-таки нужен теоретик. И теоретик в романе появляется, это Шигалев, создающий новую социальную систему, делая шаг вперед по сравнению со всякими Фурье. В чем смысл этой новой системы? Ее формулирует сам Шигалев очень коротко: «Выходя из безграничной свободы <т.е. когда всё позволено>, я заключаю безграничным деспотизмом». Вот такой парадокс. А дальше эту систему разъясняют и интерпретируют в романе два героя, и первым дается слово некоему хромому учителю словесности (оцените сочетание – хромой учитель словесности). Он предлагает разделить человечество на две неравные части. Одна десятая получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо, и при безграничном повиновении достигнуть первобытной невинности, вроде как первобытного рая, т.е. будут счастливы, отдав свою свободу. Идея Великого Инквизитора из будущего романа Достоевского витает над системой Шигалева.

А затем транслятором Шигалева становится сам Петруша Верховенский. Он на первый план выносит идею равенства: «Все рабы и в рабстве равны». Первым делом, заметим, предлагается существенно понизить уровень образования. «Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями… Рабы должны быть равны». Вот будущее счастье равенства. И у рабов, конечно, должны быть управители. Таковы «бесы» революции. Но роман Достоевского обращен своим жалом не только в эту сторону. Роман неуклонно движется к финальной катастрофе, так что его можно было бы назвать романом- катастрофой.

Метафизика самодостаточной власти

Катастрофу приближают не только революционные «бесы» и не только общее состояние умов, но ей самоубийственно способствует и администрация, представители государственной власти в романе. Это губернатор Лембке и его супруга, которая несет в себе заряд самовлюбленно-гибельной энергии. Сам Лембке – человек случайной власти. Он совсем не способен быть руководителем губернии, но тем не менее разные связи и частные обстоятельства, не имеющие никакого отношения к государственным интересам, ставят его на вершину чиновной иерархии. Так что же это за власть, которая не только не сдержала, но еще и ускорила катастрофу? Всё дело как раз в том, что это власть самодостаточная, она служит сама себе, не народу.

Достоевский сразу после этого романа будет об этом говорить в своих иностранных обзорах в «Гражданине» на примере современных французских событий, когда он объяснит катастрофу во Франции тем, что политические партии служат только сами себе, только на свою пользу работают. Можно спросить, а как же при этом правовое государство, идея права? И вот здесь есть одно очень интересное соображение Лембке.

Процитирую: «Надобно, чтобы они <правовые институции> были. А с другой стороны, надо, чтобы их и не было. Всё судя по взгляду правительства. Выйдет такой стих, что вдруг учреждения окажутся необходимыми, и они тотчас же у меня явятся налицо. Пройдет необходимость, и их никто у меня не отыщет». Т.е. когда правительству нужно, эти правовые сдержки появляются, а потом столь же благополучно исчезают за ненадобностью. Вот, я бы сказал, гениально схваченная Достоевским метафизика бюрократии, вечная метафизика власти, которая служит самой себе. Та метафизика, о которой Достоевский начинал говорить (помните, мы об этом уже рассуждали), еще начиная с «Двойника».

Спрашивается, чем вот эта метафизика самодостаточной власти отличается от метафизики самодостаточной революции? В «Катехизисе революционера», написанном Нечаевым (этот документ обсуждался в газетах во время судебного процесса и в значительной мере отразился в романе), было написано: «Нравственно всё, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно всё, что помешает ему». Итак, нравственность определяется необходимостью, прагматическими задачами, которые ставят перед собой революционеры. Об универсальной, высшей какой-то нравственности, в общем-то, никто и не говорит ни на уровне власти, ни на уровне ее разрушителей.

Роман профанаций

Вообще говоря, супруги Лембке представляют собой то, что можно назвать профанацией государственной власти. А Петруша Верховенский, пожалуй, представляет собой закономерную профанацию революционной идеи. И во многом роман «Бесы» становится, я бы сказал, таким романом профанаций. Вот такая кадриль (наподобие «литературной кадрили» в романе), кадриль профанаций проходит перед нашими глазами. Профанация государственной власти (Лембке), профанация революционной идеи (Петруша), профанация либеральных ценностей (Степан Трофимович), профанация религии (Кириллов и Шатов), профанация искусства и писательства (Кармазинов). Ну, и еще профанация литературы (капитан Лебядкин и множество его умопомрачительных стишков, буквально прошивающих роман). И есть, например, еще профанация такого национального явления, как юродивые – это изображение блаженного Семена Яковлевича.

И что интересно, везде эти профанации исходят, как ни странно, в общем-то, из природы самого явления. Каждая из них, мной названных, обнаруживает способность перерождаться, выходя на улицу или попадая в сферу влияния определенного сорта личностей. Т.е., по Достоевскому получается, что, в общем-то, не в идее суть. Генератором чистых идей становится Ставрогин, а посмотрите, что происходит. Не в идеях суть, а в личностях, которые реализуют эти идеи и определяют их судьбу. В результате целая система профанаций организует сюжет романа, движет события к хаосу, к катастрофе.

И возвращаясь к теме власти, стоит повторить, что значительную роль в этом движении к катастрофе сыграла Юлия Михайловна, супруга губернатора, которая, как сказано в романе, почувствовала себя как-то слишком уж особенно призванною, чуть ли не помазанною. И вот это опасное для любой власти ощущение собственного мессианизма становится роковым. Сам хроникер вынужден заметить, что «если бы не самомнение и честолюбие Юлии Михайловны, то, пожалуй, не было бы всего того, что успели натворить у нас эти дурные людишки».

Бунт шпигулинцев

Еще на одно обстоятельство в связи с этим хочу указать. Это так называемый бунт шпигулинцев, который разворачивает общую катастрофу. Что там происходит: фабрику закрывают, потому что надвигается холера, а холера из-за того, что прежний губернатор не принял мер. Получается, легче закрыть фабрику. Следующее звено в цепи роковых событий: во время ликвидации фабрики управляющий «при расчете нагло мошенничал». Следующее звено: фабричные рабочие обращаются в полицию, чтобы как-то восстановить справедливость, а полиция ничего не может сделать попросту потому, что, как сказано, полицмейстер покумился с управляющим. Говоря современным языком, слияние бизнеса и власти приводит к возмущению.

А что сам этот бунт шпигулинцев из себя представляет? Выборные люди, человек 70 мирно пришли к губернатору просить справедливости. А власть имущим, тому же полицмейстеру и его подручным, выгодно представить это настоящим бунтом, чтобы скрыть собственные грехи. И губернатор, поддаваясь ложной информации и собственному безумию, отдает приказ выпороть невинных и мирных просителей. Что-то это нам напоминает в будущей реальной истории? Может быть, 9 января 1905 года. Пророческим оказался жанр романа-катастрофы: цепная реакция сюжетных эпизодов, которые неуклонно ведут к последней катастрофе.

Роман антропологической катастрофы

Николай Бердяев писал: «Русский нигилизм, действующий в русской стихии, не может не быть беснованием, исступленным и вихревым движением. Это исступление и вихревое кружение описано в “Бесах”». Я бы здесь только еще добавил, что основу этого вихревого катастрофического движения романа составляют не столько даже идейные, политические мотивы, хотя они, конечно, важны. Достоевский пытается нам показать гораздо больше: антропологический срыв нигилизма. Например, убийство Лизы Тушиной, страшный эпизод, когда толпа чинит расправу над несчастной девушкой. И вот посмотрите: провоцирует всех какой-то безымянный мещанин. «Его все знали как человека даже тихого, но он вдруг как бы срывался и куда-то летел». И вот это вакханальное убийство, самосуд толпы, как сказано в романе, «произошло в высшей степени случайно, через людей, хотя может быть и настроенных, но мало сознававших, пьяных и уже потерявших нитку».

Сумасшедший губернатор почти гениально назвал: «пожар в умах». И основание этому пожару – не только и, может быть, даже не столько в социальных и политических обстоятельствах самих по себе, но и в некой падшей природе человеческой. Вот повествователь, хроникер по поводу ночного пожара – это один из тоже катастрофических сломов сюжета – замечает, что он «производит в зрителе некое сотрясение мозга и как бы вызов к его собственным разрушительным инстинктам, которые, увы! таятся во всякой душе, даже в душе самого смиренного и семейного титулярного советника...» Или еще эпизод в этом же ряду – самоубийство девятнадцатилетнего мальчика и наглость любопытствующих (эдакое тогдашнее селфи возле трупа). Хроникер по этому поводу замечает: «Вообще в каждом несчастье ближнего есть всегда нечто веселящее посторонний глаз - и даже кто бы вы ни были». Т.е. опять речь идет о каких-то особенностях человеческой природы, падшей человеческой природы.

Захваченность стихией и бессилие перед надвигающейся катастрофой испытывают едва ли не все герои «Бесов», каждый в свое время. Лембке произносит роковое слово «розог», и, как говорит хроникер, «это как на горах на масленице; ну можно ли, чтобы санки, слетевшие сверху, остановились посредине горы?» Этот образ применен потом к Степану Трофимовичу: «и у него санки полетели с горы». А вот Лиза перед своей катастрофой: «Похоже было на то, когда человек, зажмуря глаза, бросается с крыши».

В третьей, заключительной части романа стихия, уже вполне неуправляемая, становится едва ли не главным героем романа, подчиняющим сюжетное действие. Она получает разные названия: смутное время, переходное время или просто одурь, беспорядок, хаос, катастрофа. Катастрофа случается и с теоретиком своеволия Кирилловым (настоящее озверение перед самоубийством), и с «обезьяной» своеволия Лямшиным в сцене убийства Шатова. Цитирую: он «завизжал каким-то невероятным визгом… не человеческим, а каким-то звериным голосом». Антропологический аспект кое-где смыкается с этнологическим: «Вообще говоря, непомерно веселит русского человека всякая общественная скандальная суматоха».

И эта суматоха достигает апогея в сцене губернского праздника, торжества безначалия, сорвавшегося с цепи и переходящего уже в стадию массового психоза. Вообще я думаю, что Достоевский в своем романе, может быть, даже впервые это явление массового психоза показывает и исследует. А что происходит на празднике, почему сорвалась с цепи эта толпа? Процитирую: «Бесчестилась Россия всенародно, публично, и разве можно было не реветь от восторга? Были как пьяные».

Чаще всего «Бесы» прочитываются как идеологический роман. Но вот Булгаков заметил, как я уже говорил, что не в политической инстанции обсуждается здесь дело революции, и перевел разговор на религиозную, как он сформулировал, трагедию русской интеллигенции. Однако и в этом случае, мне кажется, все-таки остается в тени роман антропологической катастрофы, которая вышла из-под контроля и перешла под власть некой иррациональной стихии. На что, собственно говоря, указывает один из эпиграфов романа из стихотворения Пушкина: «В поле бес нас водит, видно, да кружит по сторонам». Этот иррациональный момент в сцене праздника замечает и хроникер: «Было у нас нечто и весьма посерьезнее одной лишь жажды скандала: было всеобщее раздражение, что-то неутолимо злобное; казалось, всем всё надоело ужасно. Воцарился какой-то всеобщий сбивчивый цинизм, цинизм через силу».

Исцеление бесноватого

Ну, массовый психоз – это одно. Но что происходит с человеком, что происходит с душой, с личностью? Вот, собственно, важнейшая тема «Бесов». И здесь я невольно возвращаюсь к мотиву, который уже неоднократно звучал у нас в лекциях. Страхов, возвращаясь к его печально известному письму к Толстому, заметил, что Подпольный и Ставрогин – это отражение личности самого Достоевского. И как бы подтверждает эту мысль Страхова Степан Трофимович Верховенский, когда он говорит по поводу Лямшина (есть там такой герой, который то ли сочиняет, то ли крадет гениальную музыкальную пьесу), что «самые высокие художественные таланты могут быть ужаснейшими мерзавцами, что одно другому не мешает». Вот такая ставрогинская широта – она может быть присуща и художественному таланту. И обвинение Страхова, и не только Страхова, в адрес Достоевского – в том, что он в себе культивировал, так сказать, эти ставрогинские начала.

Как будто подтверждает это и сам Достоевский. После «Бесов» он пишет статью «Одна из современных фальшей». Эта статья входит в «Дневник писателя» 1873 года. И он там признается, что в пору своей молодости он Нечаевым бы не стал, но нечаевцем вполне мог бы быть. Вот очень важное признание самого Достоевского, что он в себе пережил всю эту бесовщину.

Мне кажется, что прав был Сергей Булгаков («Русская трагедия», 1914), знавший об этом и по собственному опыту: «Нет сомнений, что всеми “бесами”, о которых рассказывает Достоевский в своем романе, был одержим он сам, и все его герои, в известном смысле, суть тоже он сам, во всей антиномичности его духа. И ту духовную борьбу, которая раздирает Россию, он изживал в своем всеобъемлющем духе. Но поскольку он художественно понимал и объективировал ее, он уже освобождался и возвышался над нею».

Булгаков предлагает нам задуматься, а мог ли Ставрогин (или Петруша, или другие «бесы» этого романа) написать о самом себе так, как написал о нем Достоевский? Вот, собственно, ответ: Достоевский, да, какие-то начатки «бесовщины» пережил в себе, но он поднялся над ними, и как художник тем более освободился и возвысился над этими роковыми болезнями России.

И возвращаясь к финалу, о котором я уже говорил: дело в том, что история Степана Трофимовича Верховенского оказывается рамкой, так сказать, всего романа. В финале, после всех катастроф, он уходит из города на большую дорогу. В большой дороге есть великий смысл, как он говорит. На большой дороге, выйдя за границы пространства, охваченного «бесовщиной», он открывает для себя какую-то другую Россию, открывает для себя тот смысл, который был уже сформулирован в эпиграфе к роману, взятом из Евангелия от Луки, об исцелении бесноватого. И он оказывается тем самым бесноватым, из которого вышли бесы, и он после этого сидит у ног Иисусовых в здравом уме, ужасаясь от того, что с ним произошло.

Вот это исцеление Степана Трофимовича Верховенского, это его возвращение к истинным ценностям, и есть, как оказывается, важнейший итог романа. Достоевский, очевидно, написав этот роман, тоже окончательно исцелился от тех соблазнов «бесовщины», нигилизма, которые он знал и которые пережил в себе. Этот роман стоит прочитать не только как роман о судьбе России. Да, это, конечно, есть. Очень многое в нашей истории состоялось именно так, как предугадано Достоевским. Но сегодня этот роман стоит прочитать еще и как роман об исцелении человека и в значительной мере автопсихологический роман.

Литература

1. Бочаров С. Г. Французский эпиграф к «Евгению Онегину». Онегин и Ставрогин // Бочаров С. Г. Сюжеты русской литературы. М., 1999.
2. Достоевский Ф. М. «Бесы»: антология русской критики / сост. Л. И. Сараскина. М., 1996.
3. Дудкин В. В. Нечто о скандале у Достоевского (роман «Бесы») // Достоевский и современность: Материалы XVII Международных Старорусских чтений 2002 года. Великий Новгород, 2003.
4. Карякин Ю. Ф. Зачем Хроникер в «Бесах»? // Карякин Ю. Ф. Достоевский и канун XXI века. М., 1989.
5. Сараскина Л. «Бесы»: роман-предупреждение. М., 1990.
6. Якубова Р. Х. Роман Достоевского «Бесы» и русский балаган // Якубова Р. Х. Творчество Ф. М. Достоевского и художественная культура. Уфа, 2003.
7. Lounsbery A. Print Culture and Real Life in Dostoevsky’s “Demons” // Dostoevsky Studies. New Series. 2007. Vol. 11.